– Ну – пошли! Пошли-пошли! Ты вот от девок-то отстала, а ягода сама, поди, не наберётся! Кабы тебя, подруж, вперёд меня на конюшне-то не отодрали!

– Ничего, они в рощу пошли, там земляники-то – красно всё! И на нас хватит! – Танька потянула было подругу за рукав, но Устинья, мотнув головой, неожиданно остановилась.

– Нет, ты за ними ступай, а я – в друго место. Опосля встретимся. Мне ещё для бабки травки подсобрать надо.

– Места свои тайные, игоша, ягодные прячешь! – обиженно проворчала Танька.

– Вестимо, прячу, – пожала плечами Устя. – Они потому и тайные, что прячу. Всё, прощевай, ей-богу, некогда. – Она широко шагнула в густую траву и через минуту пропала в низком прилеске. Танька, надув губы, проводила её глазами, фыркнула, перекинула рыжую косу на спину и бегом понеслась по луговой стёжке к роще.

Устя быстро, размашисто шагала через лес. Кружевная, вся пронизанная солнцем и светом берёзовая роща сменилась папоротниками, в которых Устинья несколько раз споро, на ходу нагнулась, чтобы сорвать ранний боровик с коричневой, бархатной шляпкой. Папоротниковые заросли нырнули в сухой красноствольный сосняк, Устинья пересекла его почти бегом, съехала на пятках в овраг, поросший бузиной и орешником, по дну которого бежала узкая речонка, вброд, задрав сарафан, перешла её – и оказалась в густом лесу, где огромные ели росли вперемежку с дубами и берёзами. Под ногами мягко стелилась трава, темнели проплешины сырой земли. Где-то над головой постукивал дятел; перед самыми глазами Устиньи перелетела к своему гнезду малиновка. Устинья проводила её глазами, вздохнула, опустилась на колени – и сразу стало видно, как много в траве, под листьями, под деревьями никем не собранной земляники. Устинья запрокинула голову, взглянула на солнце, едва просвечивающее сквозь переплетения ветвей и листьев, сощурилась, прикидывая время, – и споро принялась собирать ягоды в пригоршни, а пригоршни бросать в корзину.

Солнце ещё стояло высоко, когда обе корзины Усти были наполнены доверху. Подхватив их за ручки, усталая ягодница побрела через земляничную поляну к темнеющему поодаль ельнику. Там было сыро и сумрачно, жутковато. Смутно белели прошлогодние палые деревья, заросшие мхом и травой, бесшумно перелетали, раскачивая мохнатые лапы елей, со ствола на ствол белки. Мимо Устиньи прошуршала, протекла чёрной струёй гадюка и скрылась в зарослях волчьей ягоды. Устя не обратила на неё внимания – она всё шла и шла, понемногу прибавляя шаг и изредка взглядывая на солнце. Наконец среди еловых ветвей замелькал просвет, лес расступился, – и девушка вышла к небольшому лесному озеру. Вода в нём казалась чёрной, отливающей ржавчиной у берегов; несколько жёлтых «кубышек» покачивалось у дальнего берега под охраной широких кожистых листьев. Устинья с облегчением бухнула на траву свои корзины и, высоко подоткнув сарафан, полезла в заросли травы у самой воды.

Ползать среди мокрых, режущих ноги стеблей пришлось недолго: розоватый аир рос двумя круглыми островками, и Устя быстро повыдергала упругие и влажные корневища. Сложив их охапкой возле корзин и перевязав травяным свяслом, она снова взглянула на солнце и решительно принялась стягивать сарафан.

Оставшись в рваной, местами истончившейся до основы рубахе, Устинья бегом влетела в озерцо и, шумно вздохнув от наслаждения, нырнула с головой в холодную чёрную воду. Листья «кубышек» закачались, во все стороны испуганно помчались водомерки. Иссиня-зелёный зимородок снялся со ствола нависшей над озером берёзы и улепетнул в чащу. Но Устинья, не обращая внимания на произведённый ею переполох, долго и с удовольствием бултыхалась в лесном озерце. Несколько раз она уходила под воду с головой, стараясь вынырнуть поближе к росшим на другом берегу «кубышкам». Ей это долго не удавалось; лишь на пятый или шестой раз Устя выскочила из воды прямо среди жёлтых розеток, отфыркиваясь и вытирая с лица воду. Ей почудился какой-то шорох на берегу. Не раздумывая, Устинья с головой ушла под воду.

Когда она вынырнула среди осоки и испуганно взглянула на берег, оказалось, что возле её корзин сидит и вертит в губах травинку Ефим Силин.

– Чего тебе тут?.. – растерянно спросила Устинья, недоумевая, что за нелёгкая принесла парня на безлюдное озерцо в чаще леса. – Заплутал разве?

Ефим, не ответив, усмехнулся. Устинья нахмурилась. Покосилась на свой сарафан, лежащий у самой воды, коротко велела:

– Отворотись.

– Очень надо, – не меняя позы, отозвался Ефим.

Устя потемнела. Посмотрела на парня презрительно, с вызовом. Пожала плечами:

– Ну, сиди, коль ума нету, – и осталась стоять в воде.

– Да будет тебе, выходи! – смеясь, снова позвал он. – Нешто я голой задницы бабьей не видал? С ранья, поди, по лесу ползаешь? Много ягоды-то собрала, я уж глянул. Есть хочешь? У меня хлеб с собой!

При слове «хлеб» у Устиньи словно судорогой свело горло и что-то противное, холодное заскреблось внизу живота. Не сводя с неё сощуренных глаз, Ефим достал из-за пазухи тряпичный свёрток, размотал, – внутри оказалась большая, чуть не в полкаравая, краюха ржаного хлеба. У Усти потемнело в глазах: казалось, кисловатый, самый лучший запах хлеба из настоящей муки поплыл через озеро прямо к ней. Она зажмурилась.

– Давай, выходи, вдвоём поснедаем! – уговаривал Ефим. – Уходилась, поди, по лесу-то!

«Господи милостивый, укрепи…» – мысленно взмолилась Устя, чувствуя, что ещё миг – и она что угодно сделает за одну только крошку. А сестрёнки-то? Вот им бы принести, ведь как обрадовались бы, два года хлеба в глаза не видали… «Господи, избавь… Не стану, нипочём не стану… Пропади он пропадом…» Устинья с огромным трудом сглотнула сжавший горло ком. Крикнула:

– Спасибо, сытая!

– Вон как! – усмехнулся Ефим. – Да не бойся, ничего взамен-то не спрошу!

– Много чести – бояться тебя! – окончательно пришла в себя Устя. – Убирай хлеб-то свой да отворотись, рожа бесстыжая!

Ефим медленно убрал ковригу за пазуху. Предупредил:

– Вылазь, дура, застудишься.

– Тебе что?

– Да жалко, деваха-то красивая… – Он широко улыбнулся – и вдруг прыжком вскочил на ноги. – И ляд с тобой! Коли горда через край, сам к тебе влезу!

– Уйди! – уже чуть испуганно предупредила Устинья, невольно пятясь на глубину. Но Ефим уже сбросил рубаху, портки и, продолжая улыбаться, вошёл в воду.

– У, холодно… как ты там стоишь-то? Ништо, сейчас согрею.

– Поди назад, дурень! – отчаянно вскрикнула Устинья, отступая всё дальше и со страхом чувствуя, что там, дальше, – глубина. – Чего вздумал, охальник! Вот Таньке твоей расскажу!

– Стращали ежа-то голым задом… – Ефим уже приблизился вплотную. Зелёные сощуренные глаза оказались рядом с Устей. Миг – и сильные руки крепко сжали её озябшие плечи.

– Что ты? Что ты вскинулась-то, глупая? Что я тебе сделаю? – Ефим несильно, но твёрдо взял её за косу. – Танькой ещё пугает… Что мне до Таньки, коли её отец за меня сватает? Мне она без надобности… Вот с тобой бы я убёгом свадьбу сыграл. Пойдёшь, что ли, за меня, Устька?