– Пошел вон! – Порицающий перст направлен на актера. – Комедиант! Завтра наклеишь бороду и сам сыграешь раввина, но здесь не театр! Здесь дом божий!

С умиротворяющей чистосердечной улыбкой приближается пан Абрахам.

– Пошел вон! – Теперь голос полон презрения. – Ты нечистый! С шиксой[164] жил, на Тарговой! Резником не мог быть, потому что нечистый!

Внизу кричат евреи.

На балконе дочь, как и каждую субботу, обращается к голубизне.

– Сама видишь, для молитвы нет условий. Но я тебе расскажу, что́ у нас. Нас посетил настоящий раввин. Вышел из книжек Зингера и прямиком в синагогу. Чего только он не знал! Ты могла бы поверить, что пан Абрахам с шиксой?.. На Тарговой? Ну и ну…

– Как ты думаешь, – продолжает она минуту спустя, – Господь Бог выслушивает молитвы нечистых стариков?

Внизу стало тихо. Евреи сняли накидки и покинули синагогу.

Настоящий раввин погрузился в одинокую молитву.

Дочь замечает, что рассказывать матери о том, “что́ у нас”, входит у нее в привычку.

Всю войну мать одевалась в черное. Зимой, летом, утром, днем – всегда черная юбка и черная блузка, сшитая из двух довоенных. Юбка тоже довоенная, перелицованная: изнанка не выцвела.

Приходила ненадолго.

Садилась на стул.

Вернее – на краешек стула. В знак того, что сейчас уйдет. Что ей не хочется причинять беспокойство. Что она постарается занять как можно меньше места в этой большой чужой квартире.

– Вы так добры к нам, – говорила она хозяйке, которая приютила ее дочку.

– Право, уж и не знаю, как… – говорила она этим почтенным благородным дамам, которым следовало выразить свою признательность.

А сколькими способами она ухитрялась выразить! Взглядом. Улыбкой. Склоненной головой. Стиснутыми руками. Ну и, конечно, словами: “Вы так добры к нам… Право, уж и не знаю, как…”

Плакать она старалась как можно тише.

– Брат? – перешептывались дамы. – Сестра? Отец? Муж?

Вздыхали.

Приносили чай.

Гладили дочку по головке.

Дочка снимала со своих обесцвеченных волос их сострадательные руки, высвобождала – шестилетняя! – из материнских пальцев ладошку и спокойно, холодно говорила:

– Что поделаешь. Но я живу.

Что означало: я намерена выжить. Такое решение дается нелегко, и я очень вас прошу не мешать мне своими слезами и своим сочувствием.

Мать не приносила с собой смерти.

Она говорила: папа, дядя, тетя, дедушка, – но это была не смерть. Это была не-жизнь. В существование смерти дочь поверила спустя пятьдесят лет. Когда увидела мать с закрытыми глазами, с головой на согнутой в локте руке.

Дочь плачет.

Она с удивлением обнаруживает, что плач, горестный и беспомощный, хорошо ей знаком. Это плач матери, сидящей на краешке стула, одетой в черное.

Она плачет, идя по улице. Плачет, прося пана Абрахама помолиться.

– Вы хорошая дочка, – хвалит ее пан Абрахам.

Который не знает, что в эту ужасную жару она не отвезла мать в деревню.

Который не знает, что она высвобождала ладошку из ее пальцев, говоря: “Что поделаешь. Но я живу”.

Дочери снился сон.

Она входит в квартиру матери… Всё на своих местах.

Начинает собирать вещи.

Первым кладет приемник “Eltra” – она купит для него новую батарейку.

Для чайника купит свисток.

В обложку блокнота вложит листочки.

“Польские Татры” пошлет внуку.

Бусы наденет.

Перекипятит малиновый сок.

Тесаком будет рубить рыбу (мать была права: у рыбы, смолотой в мясорубке, совсем не тот вкус).

Дочь просыпается в слезах. Она знает, что квартира, в которой всё на своих местах, будет сниться ей до конца жизни.

Когда-то Вирджиния Вулф отметила: чтобы получилась хорошая проза, автор должен первым делом представить себе того, к кому обращается, для кого пишет, явственно его увидеть и понять. Стало быть, роль конкретного адресата отводится верным читателям. Писатель, разумеется, почти всегда осведомлен об их существовании, ибо они самыми разными способами дают о себе знать. Спрашивают в книжных магазинах его новые книги, советуют друзьям и знакомым их покупать, ходят на встречи с автором, читают интервью с ним, считают себя знатоками его творчества.

У Ханны Кралль широкий круг читателей. Широкий и постоянно увеличивающийся. На ее авторских вечерах зал неизменно полон. Люди сосредоточенно слушают, как она своим спокойным негромким голосом произносит тщательно подобранные и взвешенные слова.

Подобной сосредоточенности требует чтение ее книг. Проза Кралль такая скупая, такая насыщенная, что, если вам хочется уловить суть, идею, нельзя пропустить ни одной фразы, ни одного слова. Это тот случай, когда тема определяет авторский стиль, а стиль, в свою очередь, способствует наиболее выразительному и драматичному освещению темы.

Главная тема Ханны Кралль – судьба человека, преследуемого, унижаемого и истребляемого безжалостной историей с ее сокрушительными механизмами. Притом история тут – не абстракция, пугающая и вместе с тем неуловимая, не поддающаяся определению, нет, она имеет конкретную, внятную форму взаимоотношений двух человек – зачастую, хотя не всегда, палача и жертвы. Именно в превращении абстрактного в конкретное, в последовательной экземплификации[166], подчеркивающей, что случившееся – не “исторический водоворот” и не “ужасы войны”, просто конкретные люди убивали других, столь же конкретных людей, – я и усматриваю своеобразие, уникальность взгляда Ханны Кралль.

Поразительно, что в рецензиях на ее книги эта характерная особенность остается незамеченной. О творчестве Кралль пишут так, будто это продукт чистого воображения и изобретательности автора классических рассказов или романов. Между тем почва, на которой ее творчество взрастает, отнюдь не замкнутый мир фантазии сочинителя, а живое взаимодействие Ханны Кралль с будущими героями ее книг, реальность креативного единения, и в этой атмосфере начинают прорастать и кристаллизоваться будущие картины и истории. Интерактивность писательской специфики Кралль придает ее произведениям особый накал, силу и достоверность.