Он высмеет предположение, будто птицу ему прислали.

Он не желает верить в знаки, в пернатых посланцев – и в душу тоже.

“Душа – наши мысли, поступки, наша совесть и любовь – умирает вместе с нами”, – напишет он в своей книге.

Он бы не порадовал Людмере Мойд: правнук, который не верит в душу.

Зато он верит в Колыму и в Пятидни.

А также в гены, благодаря которым руки наследуются от других рук по прошествии ста пятидесяти лет.

Он первым заметит, что шевельнулось синее крыло и птица за стеклянной стеной открывает глаза.

Вслед улетающей он посмотрит без сожаления.

– Это blue jay[143], хищник. Небось спешил к белке, которую себе присмотрел. Еще сегодня ее схватит, на запоздалый ужин.

1. Миллиметры

Я записал в календарь: “Поблагодарить п. Кралль за книжку” – и сразу об этом забыл. Прошло несколько недель, я проснулся утром и подумал: сейчас позвоню.

Ваш голос мне не понравился.

– Пани Кралль, мне ваш голос не нравится, что с вами?

А вы мне говорите:

– Да ничего особенного, завтра иду на обследование к онкологу.

– А какая это часть тела? – спросил я. – Да, да, я должен знать. Раввин должен знать всё.

Грудь, ага. А которая, правая или левая?

– Разве раввину не все равно? – спросили вы.

– Не все равно, и сейчас объясню, почему.

Как-то я был у любавического цадика, просил его помолиться за Шуламит, мою родственницу. Ей на следующий день должны оперировать грудь, а цадик спрашивает: левую или правую? Потому я и знаю, что молиться надо за конкретную грудь, а не вообще.

Когда я уже узнал, о какой груди речь и сколько у вас этих подозрительных миллиметров, я повесил трубку и взял Книгу псалмов.

Открыл наугад.

Я часто так делаю. Не выбираю слов, пускай Книга сама решит, какими словами мне молиться.

Открыл и начал читать. Прочел несколько фраз и почувствовал, что Книга говорит: “Не расстраивайся, ничего ей не будет”.

Книга всегда говорит, нужно только прислушиваться.

Я подумал: но ведь опухоль не маленькая, восемь миллиметров…

Открыл Псалмы в другом месте и снова молюсь. И снова слышу: “Хаскель[144], этой женщине ничего не будет, не расстраивайся…”

Удивляетесь, что Книга с нами говорит?

Говорит, уверяю вас. Возможно, вы недостаточно внимательно слушаете.

Удивляетесь, что на следующий день у вас не нашли ни одного плохого миллиметра?

Я ведь сразу позвонил:

– Пани Кралль, я уже знаю: у вас все в порядке.

2. Эдна

Я говорил о любавическом цадике…

Это мне напомнило другую историю, кузины Эдны.

Она была очень красивая. Дружила с моей сестрой Розой, они учились в одном классе в немецкой гимназии в Катовице. Им нравились одни и те же платья и одни и те же поэты, и обе были без памяти влюблены в одного и того же красавца учителя.

Я уехал из Польши за день до начала войны. (“Дезертируешь?” – спросил на границе польский солдат и пошел доложить офицеру. Вернуться он не успел – поезд тронулся; я был уже в Румынии[145].)

Эдна осталась вместе со всеми.

Я думал, что она вместе со всеми погибла.

В Нью-Йорке, через два года после войны, у меня зазвонил телефон:

– Это ты, Хаскель? Говорит Эдна…

Она звонила из Гамбурга, отыскала меня через Красный Крест.

– Приезжай! – кричал я. – Я вышлю тебе документы!

– Нет, Хаскель, – сказала она. – Я – сиделка и не могу оставить больных.

В конце концов она приехала. Я встречал ее в аэропорту, она меня расцеловала – и сразу начала озираться по сторонам.

– Ты кого-то ищешь?

Она искала Ральфа. Я не знал, о ком она говорит, думал, они вместе прилетели. Мы прождали добрый час, но никакой Ральф не появился.

– Не беда, – сказала она. – Найдет меня, он знает твой адрес.

Мы пошли домой; вечером она рассказала свою историю.

Она была в Освенциме. С обритой головой, раздетая догола, шла с другими женщинами в газовую камеру. Когда уже входила в дверь, на нее с криком: “Ты здесь? Вон отсюда! Марш работать!” – набросился один из эсэсовцев. Стал ее бить и силой вытащил из толпы. Она пришла в себя в темноте, за бараком, укрытая полосатой робой.

Мы с женой молчали. Что можно сказать человеку, которого спасли на пороге газовой камеры?..

Но Эдна улыбалась:

– Знаешь, кто это был? Ну, угадай, Хаскель.

Мне предлагалось угадать, кем был спасший ее эсэсовец.

– Это был учитель…

Из немецкой гимназии, из Катовице. Наш красавец, наш любимый…

Жена устроила ее сиделкой. Она работала в доме любавического цадика, ухаживала за его матерью. Восторгалась семьей цадика, а старушка полюбила ее как родную дочь. Можете мне поверить: ни у одной сиделки в Нью-Йорке не было лучше службы, чем у нашей Эдны. Дом любавического цадика? Это не только место работы, это честь, почетная награда!

Мы радовались два, ну, может быть, три месяца.

Как-то зазвонил телефон:

– Хаскель? Это Эдна. Я в аэропорту, возвращаюсь в Германию. Ральф меня ждет.

Больше она не давала о себе знать.

Я ее не искал, понимал, что она этого не хочет.

Год… больше года назад я позвонил в Германию, в общину, – узнать телефон еврейского дома престарелых.

Спросил:

– Не у вас ли Эдна…

– У нас, – ответили мне. – Уже довольно давно.

Я попросил передать ей, что я звонил:

– Может быть, она захочет со мной поговорить… Если ей нужна какая-то помощь, позвоните мне.

Эдна молчала. Вскоре позвонила директор дома престарелых.

– Прочитайте кадиш за свою кузину… Вчера исполнился год со дня ее смерти.

Ничего больше я не знаю.