Это был безрассудный, рыцарский поступок. Отчего-то все решили, что после посадки на воду стали «заговоренными» и ничего с ними не случится; девушка из министерства сказала бы, что это совсем не так. А ведь все приметы и предзнаменования были против них (не иначе как для Кита сработало фамильное «везенье шиворот-навыворот»). Позаимствовав чужой самолет, они взяли на борт еще двоих человек, которым требовалось набрать вылеты, и выходило, что все они по большому счету здесь подсадные. Взяли даже второго пилота – впрочем, отнюдь не салагу, а своего собственного начальника базы, который решил «тряхнуть стариной». Тедди понадеялся, что благодаря его присутствию оперативное задание им выдадут щадящее, пустяковое – разбросать, к примеру, листовки над Францией, – но нет, отправили их на Берлин, в полноценный массированный рейд. Всех охватило некое буйное, беспричинное веселье, как мальчишек-скаутов, собравшихся в поход.

Они добрались до Берлина и обратно, не задетые зенитным огнем, и даже не встретили ни одного истребителя. И стали одним из первых экипажей, вернувшихся на базу. Кенни, выбравшись из самолета, поцеловал бетонную полосу. Все пожали друг другу руки, и начальник базы сказал: «Ну что, парни, правда же ничего страшного?» Он сглазил. В следующий раз он вылетел в роковой рейд на Нюрнберг и, как слышал Тедди, не вернулся.

Оказалось, что Лиллиан на сносях: она встретила их в стареньком пестром сарафане, который уже трещал по швам. Вид у нее был усталый, под глазами пролегли темные круги, на тощих ногах набухли вены. Живется ей несладко, подумал Тедди. Трудно было поверить, что это та самая Лил, которой принадлежали атласные «невыразимые». И куда, спрашивается, они ее привели?

– Готовились к свадьбе, а справляем поминки, – сказала миссис Беннет. – Присядь, Лил, тебе стоять вредно.

Лиллиан послушно села; миссис Беннет заварила чай.

– Я никогда раньше не бывал на Кэнви-Айленде, – сказал Тедди, а мать Вика ответила:

– А что тут делать-то?

Плохие зубы, как видно, достались Вику от матери.

– Он не говорил, что у него будет ребенок, – продолжил Тедди, и мать Вика ответила:

– А что говорить-то?

Тут Лиллиан подняла бровь и улыбнулась Тедди.

– Внебрачный ребеночек, – пояснила мать Вика, наливая заваренный чай из большого алюминиевого чайника.

В ней странным образом уживались осуждение и довольство.

– Не он первый, не он последний, – вмешалась Лиллиан. – Вик письмо оставил, – обратилась она к Тедди. – Вы небось знаете: так уж заведено.

– Да, знаю, – подтвердил он.

– Еще б ему не знать, – сказала миссис Беннет. – Видать, и у самого такое написано.

Тедди полагал, что миссис Беннет официально не будет считаться свекровью Лиллиан и когда-нибудь несчастная девушка сможет от нее отделаться. И на том спасибо.

– Так вот, он наказал, – гнула свое Лиллиан, не обращая внимания на миссис Беннет, – он строго-настрого наказал, чтоб если мальчик родится, Эдвардом назвать.

– Эдвардом? – озадаченно переспросил Тедди.

– Ну да, в честь вас.

И тут впервые за все военное время у Тедди потекли слезы. Он позорно, безобразно зарыдал, и Лиллиан встала, обняла его, прижала к своему округлившемуся животу и стала успокаивать:

– Ну будет, будет, – в точности как успокаивала через пару месяцев родное дитя.

Мать Вика смягчилась и заставила Тедди с ними пообедать, как будто ее блинчики с сосисочным фаршем могли умерить их общую скорбь. Ему подлили чаю, угостили сигаретами и сластями, припасенными к возвращению Вика, и отпустили только тогда, когда у него начали слипаться глаза и Лиллиан взмолилась:

– Да отпустите вы беднягу, я пойду его до автобуса провожу.

– И я с вами, – вызвалась миссис Беннет, нахлобучивая шляпу.

А Тедди подумал: я – единственная ниточка, тянущаяся к Вику, им не так-то просто меня отпустить.

– Он про вас писал, – глядя прямо перед собой, поведала мать Вика, пока они ждали на автобусной остановке. – Рассказывал, что лучше вас человека нету.

Тедди заметил, как дрожит у нее нижняя губа.

Тут показался автобус, и это избавило Тедди от необходимости придумывать ответ.

– Да, чуть не забыл, – спохватился он. – Наш хвостовой стрелок, Кенни Нильсон, просил кое-что передать вам для ребенка.

Тедди достал из кармана потрепанную черную кошку – талисман Кенни. Кошка пережила посадку на воду, но красивее от этого не стала. Во время последнего боевого вылета она гордо восседала в кабине пилота всю дорогу до Берлина и обратно.

– Страх какой! – отшатнулась миссис Беннет. – Ребеночку такое давать негоже.

Но Лиллиан взяла матерчатую зверушку и сказала Тедди:

– Вот спасибо. Я это сберегу.

– Ладно, мне пора. – Тедди поднялся на площадку. – Приятно было с вами познакомиться. Ну, в добрый час тогда, – добавил он и только сейчас сообразил, что это были прощальные слова Вика.

По ночам он плакал в подушку, не понимая, за что ему это все. За то, наверное, что он какой-то не такой? Все ему об этом твердили: мама, бабушка, порой даже сестренка… Но в чем же дело? Ведь если узнать, что в тебе не так, то можно постараться как-то это исправить, правда-правда. Очень, очень постараться. И тогда, быть может, закончатся эти мучения, и злая ведьма, которая прикинулась бабушкой, отпустит его домой, и он никогда в жизни больше не совершит ни одного плохого поступка.

Каждый вечер, укладываясь спать, Санни в отчаянии перебирал в голове свод непонятных правил, вопросов и придирок (со всех сторон), без которых в «Джордане» не обходился ни один день (стой прямо; жуй с закрытым ртом; избавь, не тащи в дом всякую грязь; почему не вымыл уши – собрался в них картошку выращивать?; покажи, что в руке; какое безобразие!). Что ни сделаешь – все не так. От этого он совсем извелся. И забывал говорить «спасибо» и «пожалуйста», чем предельно возмущал бабку.

Рыдания приходилось заглушать, а иначе она с топотом взбиралась по лестнице, врывалась к нему в комнату и приказывала умолкнуть и спать. «И не заставляй меня подниматься сюда еще раз, – непременно добавляла она. – Эти ступеньки рано или поздно меня доконают». Вот было бы хорошо, думал Санни. А зачем она поселила его под самой крышей, если не может подниматься по лестнице?

Отвела ему какую-то клетушку, хотя называла ее «детской», – убогую каморку на чердаке, который опять же величала «помещением для прислуги», хотя сама приговаривала, что настоящей прислуги в доме больше нет. А те двое, что остались, – миссис Керридж и Томас – никогда сюда не лазили. Нынче, говорила бабка, семья оказалась в стесненных обстоятельствах – вот почему миссис Керридж, приходившая каждое утро, занималась и уборкой, и стряпней, а Томас, живший в хижине у ворот, перекапывал, пересаживал и подправлял садовые «дебри». Санни не любил Томаса. Тот вечно спрашивал: «Ну чё? Хошь зайти, на берлогу мою глянуть, барчук?», а сам гоготал, будто смешней этой шутки ничего на свете нет, и не стеснялся, что во рту дырки чернеют, потому как половины зубов не хватает. И у Томаса, и у миссис Керридж был странный говорок, монотонный, тягучий. («Норфолкские мы», – объясняла миссис Керридж.) «Что с них взять: селяне, – говорила бабка. – Хотя люди порядочные. Более или менее».