— Поедемте на Волгу. К маме. Сядем на пароход и поплывем до Нижнего. Так там привольно, спокойно!.. Мне кажется, я дня больше в Петербурге не проживу!

— Ну, конечно, проживете, Варвара Дмитриевна. И на Волгу мы поедем. Я ведь должен с вашей матушкой… переговорить. Да и к батюшке следовало бы еще раз наведаться.

Варвара сильно покраснела, как самая обыкновенная барышня, а не товарищ по партии, и уставила глаза в пол.

Шаховской взял ее за локоть как-то особенно, крепче обыкновенного, и эту новую близость в большой комнате, полной народу, утренних оживленных разговоров, запаха табака и цветов из сада, Варвара Дмитриевна почувствовала особенно остро.

— Я утром заезжал к Столыпину, застал у него Трепова, коменданта Зимнего, — сказал князь тихо и смущенно. — Он передал мне письмо министра юстиции, написанное на мой счет, и записку, которую я давеча писал, вызывая господ террористов на переговоры. Бумаги нужно уничтожить, но мне бы хотелось…

— Что?

— Чтобы вы прочли. Записку можно не читать, бог с ней совсем, а письмо… Там много лестных слов, неловко, конечно, но мне очень важно, чтобы вы…

Он так смущался, что Варвара на миг позабыла все трудности своей сегодняшней жизни, все страшные вопросы, которые следовало себе задать и получить на них честные ответы.

— Разумеется, я прочту, Дмитрий Иванович, — сказала она. — Разумеется!

— Только потом… сожгите. Договорились?

Она кивнула, уверенная, что жечь ничего не станет. Ей так хотелось прочитать «лестные слова» в адрес Шаховского, выучить их наизусть, запомнить навсегда.

— Сейчас позвонят к заседанию, — торопливо закончил Шаховской. — И я не знаю, как сложится сегодняшний день, но прошу вас меня дождаться, Варвара Дмитриевна.

— Хорошо, Дмитрий Иванович.

Тут за ним пришли от председателя Муромцева, князь быстро поцеловал ей руку и ушел, а Варвара жадно и быстро пробежала письмо и села к столу, читать уже основательно.

Вдруг со стороны залы, где располагались кулуары, донеслась заливистая трель, как будто городовой засвистал в свисток, раздались возмущенные голоса, сделался шум, и депутатов из комнаты как ветром сдуло. Генри Кембелл-Баннерман, вскочивший с первой трелью, рыкнул и устремился за ними.

— Henry! — крикнула встревоженная Варвара Дмитриевна. — Henry, come here![7]

Но куда там! Бульдог мчался на шум, как уличный мальчишка, дождавшийся, наконец, громкого скандала, в который можно вмешаться или хотя бы наблюдать его с дерева!

Подобрав юбки, Варвара Дмитриевна кинулась за своим англичанином, проявившим такую несдержанность.

— Что здесь происходит? Господа, господа, куда вы его тащите? Остановитесь! Вот полюбуйтесь! И в Думе произвол полиции! Нет, вы полюбуйтесь! Что случилось? Вора поймали? Откуда шум?! Господа, дайте пройти, расступитесь!

— Что здесь происходит?! — перекрыл голоса зычный бас Пуришкевича. — Сию минуту к заседанию позвонят!

Один из молодцеватых думских приставов взял под козырек. Второй держал за локоть неизвестного господина в полосатом костюме, чем-то неуловимо напоминавшего гражданина Канадского Доминиона Семена Михайловича Полозкова.

— Потрудитесь дать объяснения!

— Вот, ваше высокоблагородие, выдворяем!

— Кого?! Куда?!

— Этот господин есть думский буфетчик Синицын. Размещался в креслах депутатов, читал вчерашний отчет.

Генри Кембелл-Баннерман, за которым не поспевала Варвара, ловко ввинтился в толпу.

— Позвольте, — продолжал Пуришкевич во весь голос, — милостивый государь! Что вы делали в креслах депутатов, ежели вы буфетчик?! Государством вознамерились управлять?!

— Генри! — крикнула Варвара Дмитриевна в отчаянии, позабыв, что бульдог не понимает по-русски. — Немедленно ко мне! Вернись!

— Вот до чего либерализм-то доводит! Буфетчики в депутатские кресла лезут!

Борис Викторов посторонился, пропуская Варвару к эпицентру событий, она не глядя сунула ему бумаги, с которыми выбежала из комнаты кадетской фракции, но опоздала.

Генри подлетел, прицелился и вцепился зубами Пуришкевичу в башмак. Он был совершенно уверен, что делает правое дело.

Когда скандал потихоньку улегся, буфетчика увели, рассерженный Пуришкевич пообещал поставить перед секретарем председателя Шаховским вопрос о недопустимости присутствия в Думе всех и всяческих бульдогов, когда депутаты и гости вдоволь нахохотались, и уже позвонили к заседанию, и потемкинская зала стала пустеть, Варвара Дмитриевна втащила Генри обратно в комнату кадетов.

— Как ты мог, — повторяла она, — как ты мог!..

Генри ничуть не чувствовал себя виноватым и смотрел победителем.

…Куда-то делось письмо Щегловитова, которое она так и не выучила наизусть. Только она никак не могла вспомнить, куда именно.

— Проходи, — сказал профессор, пропуская вперед полковника Никоненко. — Вон вешалка.

— Повеситься?

Боря Викторов выглянул из-за шкафа.

— Здравствуйте, Дмитрий Иванович. А я на пять минут заехал, мне материалы для статьи нужны, а из планшета файл куда-то делся, так я решил, что отсюда скачать проще, чем восстанавливать…

Боря Викторов говорил все медленнее, покуда Никоненко пристраивал на вешалку пальто, а потом и вовсе остановился.

— Что-то случилось? — спросил Боря и оглянулся почему-то на окно.

— Высоко, — посочувствовал полковник. — Убьешься. Здание-то старое, этажи высокие!..

— У вас нет никаких доказательств, — выпалил Боря Викторов, видимо то, что говорил себе сотню раз, как заклинание. — Ни единого.

— Это точно, — согласился полковник, взял стул и уселся на него верхом. — Но это плевое дело, друг! Доказательства собирать трудно, когда не знаешь, че доказывать. А когда знаешь, единым мигом можно доказать.

— Вы ничего не должны были узнать. Не могли узнать!

Шаховской, который так и стоял в пальто, тяжелой походкой старого человека подошел к чайнику и включил его. Чайник сразу же зашумел, — видно, воды совсем мало.

— Ты Ольге Яковлевне кто, Боря? — спросил он, рассматривая чайник, как будто никогда не видел. — Племянник?..

— Никто, — отрезал Боря. — Я ей никто.

— Кому? — весело переспросил Никоненко.

Ему все было нипочем. Он не учил Борю на первом курсе, не возил на экскурсию в Исторический музей, не правил его статей, не подкидывал интересной работы. Кто для него Борис Викторов? Так просто. Подозреваемый.

— Так кому ты никто, парень?

Борис промолчал и опять оглянулся на окно.