– Гостей намывает!

– Да, с того света к нам теперь только и придут.

– А ты боишься смерти? – вдруг, затаив дыхание, спросил Эдуард Аркадьевич.

– А че ее бояться?! У меня там все – мать, отец, Верушка… Они мне там, поди, место потеплее уж приготовили.

– А если нет!

– Грехи-то родимые. В разные места попадем! – Верка-то, может, и сробеет за меня слово замолвить, а матушка-то все одно замолит. Ты мою матушку не знаешь. О, она, брат, такая была вострушка, во все дыры бывало влезет. Никому спуску не давала. А за меня – в огонь и воду! Она уж там поплачет обо мне. У нее грехов мало. Да и у Верки – одни страдания… Нет, за меня есть кому там заступиться! Да и я потому, может, и оставлен еще, чтобы их могилы обиходить… Чтобы не сиротели они на земле… Со всем Егоркиным. Завтра на кладбище пойдем. К Верке на свидание. Плохо, что у тебя здесь могил нет. Она, могила, держит все-таки… Как маленькая церковь… Как-то собирает…

«А у меня и могилы Лялькиной нет, – горько подумал Эдуард Аркадьевич, – лежит где-то… одинешенька… Я бы ей цветы рвал…» – Он почувствовал теплые слезы на щеке и, испугавшись, что Иван заметит их, отдалился от лунного света во тьму.

Лицо же Ивана под лунным светом изменилось, напряглось и вытянулось. Что-то мистическое появилось в его овеянном лике.

– Что мы все о могилах… ночью, – неуверенно заметил Эдуард Аркадьевич и утер слезы рукавом рубахи.

– О могилах надо день и ночь думать. Помни о смерти! А нам с тобою и подавно! – Он лег на подушки, закинув руки за голову. Эдуард Аркадьевич прошел к своему топчану и сел, глядя на Ивана.

– Это молодым трын-трава! Они летят по жизни. А мы ползем… с тобою…

Эдуард Аркадьевич сочувственно молчал и думал, что в житейских вопросах Иван всегда прав и точен.

– Мы с тобою, брат Эдичка, не из тех, кто приносил бабам счастье.

Эдуард Аркадьевич вздохнул и заносчиво спросил:

– А в чем оно, счастье?!

– Не, не в том!

– В чем не в том?!

– Не в том, Эдичка! Не в том! Знаю я ваши басни. В любви, скажешь…

– Ну, не только…

– Да! Ну, еще вы все человечество освобождаете… Со страшной силой… все его освобождаете… освободить не можете. От кого и от чего только… От Бога прежде всего…

– Ну, знаешь, Иван!

– Знаю, знаю! Счастье для вас… все какие-то порывы, все ждете его, гадаете, кличете. И все новое… новизны вам хочется, свеженинки… Все о любви толкуете. – Иван говорил равнодушно и просто, без обычной своей озлобленки, как давно усвоенную им истину. – За каждым поворотом ее ищете… Как в той песенке: «Люблю тебя я до поворота, а дальше как получится!»

– Ну-у, свежесть чувств, – промычал Эдуард Аркадьевич, впрочем, просто так, чтобы не поддакивать Ивану. Он уже ловил себя на том, что старается все угодить Ивану, подладиться под его тон. Даже спина ниже гнулась и походка стала неувереннее. Так нельзя, решил он. За кусок хлеба… продавать идеалы! Никогда! Он на всякий случай кашлянул и глянул в окно. Луна ушла со двора, и двор померк, хотя небо приблизилось и звезды загорелись ярче. «Сам-то, – подумал он. – На себя бы посмотрел!»

Иван хмуро перевел на него взгляд, помолчал угрожающе, потом продолжил:

– Все это ваши еврейские утопии. Причем для гоев. Разрушительные… Сами-то вы своих баб до смерти бережете… Ваши сары, как в Библии, до глубокой старости… первые… Я сам, дурак, нахлебался в институте этой романтики поганой. Вот где, скажу тебе, ядовитая штучка! С Веркой мы здесь подростками сошлись, первые поцелуи наши были. Потом, когда, понимаешь, пузо-то нагрели, женился. Нет, я любил ее тогда… Я помню. Я нынче шел мимо Милешкина двора, вспомнил, как целовались у поленницы… И комок к горлу… Нет, я женился по любви. И мы жили счастливо… до института. А там понесло меня по течению. Забуровился, дурак, в Москву. Что ты – МГУ – престиж, элита!.. И сошелся-то я, по моему тогдашнему разумению, с эли-то-ой! Что ты. Самой отборной, мне казалось. Девочки – все сплошь жидовочки. Парни – интеллектуалы! Это те, что всех презирали. Это уж с такой издевочкой. Тонко, изощренно. А я че! Валенок из Егоркино. Помню, у нас Илюша был Кремель, худой, носатый такой, профессорский сынок. Он все Пастернака читал. Торжественно, как клятву. Они всех, как клятву, читали. Я с ума сходил от счастья. Прямо прикасался к звездным мирам. Мальчик из Егоркино, из этого вот дома. Вот на этой кровати родительской и вылез на свет. Шел в Москву, как Ломоносов, почти пешком до Иркутска, а там зайцем под лавками. Поступил – плакал от счастья!

– Ты на филфак?

– А как же! На филфак родимый. Любовь к мудрости. Да-с! Физики-лирики! Знаменитый, помнишь, спор. Мы их разили тогда со страшной силой.

– Да, да. – Голос Эдуарда Аркадьевича немедля набрал силу. Сам он вдохновился и встал с лежанки, шагнул к окну, взволнованно вернулся к постели и снова сел. – Да, да… Я помню, – торжественно заявил он. – Как это все было!.. Как все было!

Иван холодно скосил в его сторону глаза и сквозь зубы выронил:

– Охолонь, Эдик!

Но Эдуард Аркадьевич уже не слышал ледяной иронии соседа, не видел бритвенной неприязни в быстром и отстраненном его взгляде. Его понесло, воображение воспылало мигом. Он вспомнил родную компанию, задиру Октября, Дуба, Гарика. Их бессонные ночи, споры, стихи.

– Как это было прекрасно! – прошептал он громко. – Да, тогда мы были правы! И любовь… Ты помнишь нашу тогдашнюю любовь, Ваня? Как мы любили! Как умели мы любить тогда! По-рыцарски!

– Еще бы, – усмехнулся Иван, – как не помнить. Была у меня тогда… Лярва… Лили-т-т-т! Лилечка! У тебя Лялечка, а у меня уж, конечно, Лилечка! Вот уж где рыцарство я проявил. И душу, и все что было! Разгружал ночами вагоны, чтобы с ней по Горькому пройтись. Душу-то она из меня вынула, попила кровушки моей всласть. Такая роковая стерва была. Рыжая, наглая, громогласная. А поразила меня тем, что носила браслеты и брякала на пианино. Когда она снимала браслеты на ночь, я ассоциировал все это с блоковским – помнишь, там что-то «и звенели, спадая, запястья… громче, чем в моей нищей мечте». Мечта, конечно, была нищая. А в то время моя Верка здесь жилы рвала, картошку продавала, чтобы мне деньги слать. Борова выкормила и всего в посылки затоварила. Учись, муженек! Буду я за ученым мужем! Ждала и дождалась! Я приехал через год – разводиться! Достала меня Лилечка. И постелью, и Москвой, и культурой, и всем, и вся. Требовала законного брака! Помню, как поразило меня Егоркино после Москвы! Нищетою своей, какой-то убогостью. Верка в телогрейке! Пятьдесят четвертый год! Хлеб на домашней меленке молотый! Какие уж тут браслеты… Мать старухой казалась. А ей еще и пятидесяти не было! Моложе меня сейчас бы почти на пятнадцать лет! Язык не поворачивался сообщить им о разводе. А та дура телеграммы шлет. То она меня никак не признавала, то, значит, одурела от любви. А ведь деревня. Почта-то в Мезенцево! Пока почтарь несет до тебя эту телеграмму, три деревни об ней уже знают. В общем, мне и говорить ничего самому не надо. Смотрю, Верка моя сжалась в кулачок и молчит. И молчит, и молчит! И батяня – все молчком! Мать только – завела меня за стайку и давай чихвостить. По-русски, по-бабьи, с матерком. Кобелина, мол, для того тебя в Москву послали, горбатились на тебя. Света белого не видели, куска не доели. «Ах, кобель недобитый… и растудыт твою деревню!» А у меня гонор! Что ты! Я из Москвы… А тут под телятами меня оскорбили, понимаешь… – Иван замолк, с трудом проглотив накатившее, даже высморкался и изменившимся голосом сообщил: – Сволочь я был, Эдик!