— На лодках было бы куда быстрее, и это обеспечило бы наше отступление в случае неудачи, — заметил я.

— Переправляться через Рог можно только при свете дня. В этом случае они заметят ваше приближение и успеют подготовиться. Если же вы поедете по дороге, они увидят вас слишком поздно. К тому же я распорядился отправить телеги с зерном к Влахернским воротам.

— Тогда нам уж точно надо действовать под защитой двухсот воинов и под покровом темноты. Увидев, что мы собираемся отправить хранящееся в городских амбарах зерно варварам, толпа разорвет нас в клочья!

Крисафий проигнорировал мои слова.

— Сегодня ты будешь спать во дворце. Тебе приготовлена постель в казармах. До вашего выхода осталось всего несколько часов.

— Сегодня я буду спать дома, — возразил я, возмущенный тем, что он пытается управлять мной. — Лучше провести полночи в своей постели, нежели всю ночь в чужой. С печенегами я встречусь возле ворот.

Крисафий был недоволен, но не стал спорить.

— Как тебе угодно. Я думал, ты не захочешь, чтобы что-нибудь помешало тебе, когда монах уже почти у тебя в руках.

— Ничто мне не помешает.

Я знал, что мне не будет покоя до тех пор, пока монах не окажется в темнице, закованный в цепи. Даже с охраной из двухсот печенегов вступить в лагерь варваров было для меня все равно что войти в пасть льва. С трудом верилось, что после столь долгой охоты, растянувшейся на несколько месяцев, я наконец поймаю этого злодея. Но не приведут ли мои действия к тому, что две огромные армии Востока и Запада начнут открытую войну?

Я оставил Крисафия под сенью огромных колонн возле лунного пруда и поспешил к выходу из дворца. Знакомый слуга помог мне вернуться к тому же входу. Несчастный писец продолжал трудиться, Сигурд же мирно дремал на скамейке.

Осторожно потрепав его по плечу, я спросил:

— Надеюсь, твой топор не затупился?

Заметив, что варяг открыл глаза, я повторил вопрос еще раз. Он прорычал:

— Единственное, что может затупить мой топор, — это кости, а последние два месяца они ему не попадались. Но почему ты спрашиваешь?

— Завтра я отправляюсь на выполнение опасного задания, и мне очень пригодился бы надежный топор.

— Какого еще задания? — подозрительно спросил Сигурд.

— Опасного, — уклончиво ответил я. — Больше сказать, увы, не могу. Но ты и сам можешь сообразить, откуда сейчас исходит главная опасность. Так ты пойдешь или нет?

— Я должен находиться на стенах.

— Ты же говорил, что эти стены простояли без тебя семь столетий, так что наверняка простоят еще одно утро.

Потерев плечо, Сигурд поднялся на ноги.

— Ладно, Деметрий. У тебя появилась привычка рассчитывать на мою помощь в разных опасных местах, и мой разум подсказывает мне, что это как раз такой случай. Когда мы выходим?

Договорившись встретиться с ним возле Влахернских ворот в конце полуночной стражи, я поспешил домой. Уже совсем стемнело, и я пожалел о том, что не принял предложения Крисафия заночевать во дворце, где мог как следует отдохнуть. Утром, в лагере варваров, мне нельзя было допустить ни малейшей ошибки, ибо это могло стоить мне жизни.

Ночная стража привыкла к моим поздним возвращениям из дворца и перестала обращать на меня внимание, так что я беспрепятственно шел по улицам. Мысли о норманнах настолько тревожили меня, что всю дорогу до дома я шарахался от каждой тени и облегченно вздохнул лишь после того, как запер за собой входную дверь, поднялся по лестнице и очутился в безопасности своей спальни.

Мои экономные дочери потушили все лампы, но в собственном доме я прекрасно ориентировался вслепую. Я разделся в темноте, небрежно бросив тунику и плащ на пол. Окружающий воздух был холодноват, и по коже у меня пробежали мурашки. Решив положиться на свою старую армейскую привычку всегда просыпаться в нужное время, я нащупал край кровати и нырнул под одеяло.

И обнаружил, что я там не один.

Я чуть не завопил от ужаса, но в следующий миг вспомнил о своей глупой беспечности. Ну конечно, ведь я просил Анну остаться с моими дочерьми и предложил ей воспользоваться моей кроватью, если меня не будет дома. Как я мог забыть об этом, несмотря на все эти безумные мысли о франках, печенегах, норманнах и возможной войне, которыми была забита моя голова? Что еще хуже, Анна тоже лежала совсем обнаженная, и я всем телом ощущал ее гладкую теплую кожу. Какое-то мгновение я не мог двинуться, парализованный неожиданностью, смущением и желанием, какого не испытывал уже многие годы. И чтобы уж совсем добить меня, мое тело откликнулось на ее присутствие, делаясь жестким и твердым и вдавливаясь в ее податливую женскую мягкость.

Я попытался отстраниться, но тут Анна что-то пробормотала спросонок, выпростала из-под одеяла руку, обняла меня за плечи и притянула к себе. Господи, помоги мне!

Видимо, она окончательно проснулась, потому что следующие сказанные ею слова прозвучали совершенно четко:

— Деметрий? Это что, твоя обычная тактика — сначала заманить ничего не подозревающую женщину к себе в постель, а потом тайком пробраться в нее самому?

— Я забыл, что ты здесь, — ответил я, отчаянно осознавая, насколько фальшиво это звучит. — В темноте, да еще обуреваемый множеством забот, я…

Анна прижала ладонь к моим губам.

— Успокойся, Деметрий. Женщине нужен мужчина, который желает ее, а не тот, который случайно натыкается на нее в темноте, как на угол стола.

— Но ведь это…

— Греховно? — Она рассмеялась. — Я всю жизнь провела, разгадывая секреты плоти. В человеке есть кровь, желчь, кости и жилы, но ничего похожего на грех. Когда ты был солдатом, разве не искал ты общества женщин вдали от родного дома?

Ее откровенность изумила меня, но тонкие пальцы, игриво гладившие меня по пояснице, помогли преодолеть оцепенение.

— Молодые люди часто становятся рабами своих желаний, — признал я.

— Женщины тоже.

— Я исповедался и получил отпущение грехов. Это не дает мне права превращать подобные поступки в привычку.

— Но ты сражался и зачастую убивал. Почему ты поддаешься гневу, но отказываешься от удовольствий?

Ее поведение завораживало, а убедительные доводы разбивали все мои возражения. Мой дух уступил велениям плоти, рука скользнула меж грудей лежащей рядом женщины, поднялась к ее горлу, погладила гибкую шею. Я подумал о своей жене Марии и на какое-то мгновение заколебался, но воспоминания о ее ласках удвоили мое желание, и я сильнее прижался к податливому телу Анны. Она обхватила обеими руками мою голову и притянула к своей груди. Я проложил по ее телу дорожку из легких поцелуев.

В моем теле совсем не осталось сопротивления, каждая его часть обнимала, целовала и стискивала Анну; но мой разум оставался отстраненным. Не богохульство ли это? Не предаю ли я память Марии, наш брак перед Богом? Однако Господь не обрекал меня навечно на целомудренную жизнь вдовца. Да и Мария, в которой сочеталась практичность ее старшей дочери с беззаботностью младшей, вряд ли хотела бы, чтобы я превратился ради нее в монаха.