— Какая бывает работа по дому? Подметали, стирали, драили... Девочки, между прочим, не обижались, он хорошо с ними обращался. Не платил — это да, но питание, обхождение... Они там у него были как в доме отдыха.

— Отдыхали все вместе?

— Когда как! — рассмеялся Величковский. Что-то в этом вопросе для него было смешное, вспоминая какие-то одному ему известные подробности, он снова и снова начинал хихикать. — Это я почему смеюсь, — наконец он совладал с собой и вытер слезы со щек. — У Сысцова-то еще и жена под ногами путалась. Но девочки не жаловались, нет. И когда к Сысцову их распределяли, тоже не возражали.

— Кто распределял?

— Да это я так сказал, — спохватился Величковский, сообразив, что брякнул лишнее.

— Дмитрий Витальевич, — холодным тоном повторил Пафнутьев. — Кто отправлял девочек к Сысцову?

— Ну, как всегда... Тут уж другой не может вмешаться... Вот... А если по доброму согласию, то и вопросов ни у кого не возникало. Так что вы напрасно. Нет-нет, — он даже головой покачал для убедительности.

— Так кто же? Пияшев? — Пафнутьев пришел на помощь Величковскому — ему труднее всего давались имена, адреса, фамилии — все то, что, собственно, и составляло основу уголовного дела.

— А кто же еще? Больше и некому.

— А Пахомова?

— Когда речь шла о Сысцове, она не вмешивалась. У нее другие привязанности, — кажется, Величковский и сам понял, что произнес нечто связное за весь час разговора.

Он посерьезнел, задумался и, видимо, решил быть впредь осторожнее.

А Пафнутьеву это уже и не нужно было. Вся цепочка выстраивалась как бы сама собой. Но Сысцов, Сысцов! В его-то годы... Хотя со старцами это случается. Даже полено, догорая, перед тем как погаснуть окончательно, выбрасывает вдруг пламя яркое и сильное, чтобы после этого окончательно превратиться в черную головешку, в серую пыль пепла.

Неужели опять свидимся, Иван Иванович? Неужели опять пути наши пересекутся? А я ведь обещал, обещал тебе повидаться в служебном кабинете. Слово надо держать, да, Иван Иванович? А то ведь и уважать перестанешь, а? — мысленно обратился Пафнутьев к своему старому знакомому, чьими усилиями когда-то и поднялся он по служебной лестнице. Хотя цели у Сысцова были другие и надежды другие. Карманного следователя он хотел иметь.

Не получилось.

— А в Италию они тебя с собой не брали? — неожиданно спросил Пафнутьев. И его расчет оказался правильным — не успел Величковский все сопоставить, выстроить, сообразить. Так и есть — горделивое нутро, обида взяли верх над осторожностью, и, обиженно выпятив губы, он произнес, глядя в сторону:

— Жлобы.

— Но хоть обещали?

— Это пожалуйста! Сколько угодно!

— А за свои деньги согласился бы поехать?

— А они за свои ездят?!

— Так тебя что, за дурака держали? — посочувствовал Пафнутьев.

— Разберемся, — проговорил Величковский, и в этот самый миг, когда он, растревоженный, проговорил это свое «разберемся», из него вдруг выглянуло то существо, которым он, по сути, и являлся — самолюбивым, спрятавшимся за придурковатой внешностью, незавидной профессией, уверенным, что стоит у истоков дела, с которого другие гребут деньги, шастают с красотками по зарубежам в то время, как он кладет плитку в их ванных и туалетах.

И понял Пафнутьев, что его внешность — это тщательно выверенная маска. Он с ней сжился настолько, что, возможно, и сам забывает, каков на самом деле, забывает, чего хочет и к чему стремится. И нужно найти, нащупать его единственную болевую точку, ткнуть в нее неожиданно и глубоко чем-то острым, чтобы вынырнуло это самолюбивое, завистливое, безжалостное. Вынырнет существо, взглянет на мир и тут же скроется снова, чтобы не узнал о нем никто, чтобы не догадался даже о его существовании. И там, в глубинах величковского тела оно снова затаится, пока кто-то не нащупает болевую точку и не воткнет в нее догадку. И тогда оно опять вздрогнет от боли и, потеряв на миг осторожность, покажется на свет божий, увидит того, кто вонзил в него эту цыганскую иглу, запомнит навсегда и снова скроется в душных глубинах организма.

— Ну, что, — беззаботно проговорил Пафнутьев, — осталось подписать протокол.

— Какой протокол?

— О нашей беседе. Проделана работа, как и каждая работа, она должна оставить какие-то следы.

— Не буду ничего подписывать, — заявил Величковский чуть капризно, но твердо.

— Почему? — наивно спросил Пафнутьев.

— Вы меня обдурите.

— Как?

— Напишете такого, чего я не говорил. А потом иди доказывай, что ты не верблюд.

— Дима, но ты прочитаешь все, что там написано.

— А! — Величковский махнул рукой и оттопырил мясистые, влажные губы. — Знаю, как это делается! Всегда можно вписать что угодно.

— А зачем?

— Вам же надо кого-то посадить.

— За что?

— Ну как... Вы показывали мне фотки этих... Убитых. Вам отчитаться надо.

— Ты имеешь к убитым какое-то отношение?

— Что с того, что не имею! Пришьете!

— Обижаешь, Дима, — протянул Пафнутьев. — Ну что ж ты из меня какого-то злодея делаешь.

— Вам мало того, что я рассказал? Могу еще рассказать. Могу такого рассказать, что вы за голову схватитесь. Но подписывать не буду.

— Согласен. Рассказывай.

— Ха! Размечтались!

Пафнутьев обиделся.

Вполне серьезно, почти по-детски обиделся.

Он помолчал, выдвинул ящик стола, полюбовался на пачку паспортов, которые вручил ему Худолей, пробежал глазами по корявым строчкам пияшевских признаний и снова задвинул ящик стола. Он хотел было показать паспорта Величковскому, но спохватился. «Чуть попозже, — решил он про себя, — чуть попозже».

— Знаешь, Дима, что я сделаю... Я вызову сюда, в этот кабинет, родителей всех этих девочек, которых ты распихал по бардакам. Твоих родителей вызову. Маму с ногами и папу с сердцем. Тебя посажу вот в это кресло. Будешь отвечать не на мои, на их вопросы. Родителей убитых девочек тоже вызову. И на их вопросы будешь отвечать. Вот тогда и выяснится, кто из нас размечтался. Ты все понял, что я сказал? Ты ведь не сразу понимаешь, да? Могу повторить. А сейчас, дорогой товарищ... В камеру! — И Пафнутьев нажал кнопку звонка, вызывая конвоира.

— Мы же договорились, — пролепетал Величковский — возможность предстать перед земляками, кажется, его ужаснула всерьез.

— Ни о чем мы с тобой не договаривались, — жестко сказал Пафнутьев. — Я только сказал, что номер камеры, в которую тебя отведут, в которой тебя уже ждут не дождутся, будет зависеть от того, как сложится наш разговор. Разговор не сложился, поскольку ты отказался подписать протокол. Это твое право. А мое право отправить тебя в ту камеру, в которую считаю нужным. — Величковский смотрел на Пафнутьева с нескрываемым удивлением: тот ли это улыбчивый человек, которому он морочил голову последние два часа? — Этой ночью у тебя будет время подумать, правильно ли себя ведешь. А может, времени и не будет.