В машинном отделении, за кормовой переборкой кото­рого бушевало Баренцево море, я находился несколько часов. Она — эта 8—10-миллиметровая стальная преграда — спасла “Сокрушительный” от затопления, а две сотни его боевой команды от гибели...

Усталость и нервное напряжение дали о себе знать, появились сильные колющие боли в груди, и меня сменили. Я ушел в пост энергетики, где главстаршина Белов добро­вольно и бессменно нес вахту дежурного механика, и стал ему помогать советами, как удержать корабль на плаву.

Тем временем спасение людей, очевидно из-за опас­ности повреждения “Валериана Куйбышева”, прекратили. Взамен применили другой способ, заключающийся в том, что с “Сокрушительного” пустили по волне канат, привязав к нему несколько спасательных кругов. Конец каната под­няли на борт “Валериана Куйбышева”, и через некоторое время между кораблями образовалась своеобразная пере­права.

Здесь необходимо упомянуть о хозяйственной сметке моего друга — боцмана Семена Семеновича Сидельникова, который запасся на стоявших в Кольском заливе повреж­денных английских судах большим количеством добротных канатов. Без этих боцманских трофеев, полагаю, этот способ спасения людей оказался бы невозможен. Именно Сидель­ников, наш дорогой старший товарищ, надел на многих спасательные круги и с добрыми пожеланиями отправил на “Валериан Куйбышев” и “Урицкий”, а сам остался на обреченном корабле и погиб...

В первой партии на спасательных кругах (человека при­вязывали к кругу, крепко прикрепленному к канату) начали переправляться шесть человек. Очевидно, из-за непрочного крепления кочегара Федора Переверзева оторвало волной и унесло в море. Он долго кричал: “Спасите, помогите!”, но спасти его оказалось невозможно. Это была восьмая жертва...

Часа через два таким же образом пошла вторая партия из девяти человек, в нее главстаршина Белов включил и меня.

Способ спасения экипажа был необычным. Эсминец “Куйбышев” подрабатывая машинами и рулем, подходил кормой как можно ближе под нос “Сокрушительного”. Канат вязали “восьмеркой”: один конец — на корме у спа­сающих, второй — у спасающихся. Спасаемый моряк вдевал ногу в “восьмерку” и по команде, держась за канат, вскоре оказывался на “Куйбышеве”. На нашем полубаке стояла очередь переправляемых. В ней находился весь офицерский состав, кроме Владимирова и Лекарева.

Хорошо помню, как боцман Сидельников взял круги и проинструктировал нас. Я его попросил: “Ну, дорогой, завяжи, чтоб я тебя всю жизнь помнил”. До меня за бортом в море уже находились трое, я прыгнул четвертым. Остав­шиеся пятеро готовились на палубе к переправе. В воде поругивались: вода-то холодная, около нуля градусов, да про­низывающий ветер. Волной о борт может так ударить, что и на “Валериан Куйбышев” перебираться не потребуется.

Наконец все девять человек оказались в воде, и нас потя­нули к кораблю-спасателю. Волна такая высокая, что его и вовсе не видно. Настроение невеселое, но страха не испы­тывал. Во время переправы два раза уходил с головой в воду, к счастью, ненадолго: работая руками и ногами, выбирался наверх и, глотнув воздуха, радовался, что остался жив.

Приближаемся к борту “Валериана Куйбышева”, из воды вытаскивают первых. Видно, как при крене тяжело работать спасателям — во время качки обнажается днище эсминца, покрытое ракушками. Наконец упираюсь ногами в борт и сразу отталкиваюсь, чтобы не затянуло под корабль, к винтам. Вытащили меня на палубу, а раз­вязать намокшие узлы не могут. На вахтах, при стоянке на рейде или у стенки, когда за механизмами особенно присматривать не надо, машинисты-турбинисты обычно делали ножи. Я изготовил два. Один подарил матросу, уходящему на сухопутный фронт под Сталинград, а дру­гой — миниатюрный кортик — носил с собой. Он-то и выручил — веревки вмиг обрезали, и меня как мешок спустили по трапу в жилую палубу.

В этот момент я почувствовал сильную боль в застылых от холода руках и ногах. Помню, кто-то из матросов натирал мне ледяной водой руки, другой вливал в рот спирт. После этих процедур одели в сухое — и я через полчаса ожил, даже появился аппетит.

Вслед за нашей партией на “Валериане Куйбышеве” приняли последовательно 18 и 21 человека. В последней группе на борт эсминца мертвыми подняли троих, несколько человек попали под винты. “Урицкий” спас десятерых, один­надцатый погиб...

На “Сокрушительном” была и... англичанка Мэри. Как-то при совместной стоянке с английскими кораблями наши матросы увели с одного из них небольшую черненькую собачку, прозванную на эсминце Мэри. Чья-то сердобольная душа, посадив собачку в чемодан и привязав его к канату, захотела спасти любимицу команды. Но спасатели, заподо­зрив, что в чемодане чье-то барахло, обрезали конец, и бед­ный пес погиб...

Спасенные в двух последних группах оказались в худ­шем положении: кончился спирт, не хватало сухой одежды, в палубе же было довольно прохладно. Помню, когда мичман Коротаев, полураздетый, озябший, лежал на рундуке с ненор­мальными, какими-то стеклянными глазами, его била дрожь, и мы с Володей Будаевым согревали его своими телами».

Вот как «увидел» писатель Анатолий Азольский эва­куацию экипажа «Сокрушительного»: «Когда на пятьдесят втором человеке оборвалась беседочная линия, лопнули нервные, пронизанные кровью волокна, соединявшие оба корабля в единый организм, на “семерке” произошло то же, что и сутки после отрыва кормы: она обесточилась, и темнота полярной ночи воцарилась во всех помещениях корабля. “Семерка” испускала последний дух. И вновь жажду жизни пробудил в ней эсминец, начавший прожекторами тире гвоздить по гибнущему кораблю, — так ударами ноги подними с земли упавшего или уснувшего. И “семерка” очну­лась, осветила, приняла бросательный конец, вытащила трос, притянула к себе беседку, отправила на эсминец пятьдесят третьего, потом пятьдесят четвертого.

Но и эсминец обрел второе дыхание. Он уже принял семьдесят тонн воды, наглотавшись ею почти до потери остойчивости и чудом держась на плаву. На оба шкафута его вдруг высыпали — без команды с мостика — красно­флотцы.

Их выгнала на палубу злоба. Третьи сутки над ними издевался шторм, загоняя в корабельные низы, заставляя покидать верхние боевые посты, и терпение людей, сми­рившихся, казалось бы, со свирепой властью стихии, исчер­палось. Они уже не боялись ни волны, ни ветра, ни холода, а некоторые, презирая смерть и ненавидя непокоряющееся море, сбросили капковые бушлаты и являли себя Арктике в бескозырках и тельняшках. Они готовы были с беседкой и тросом в зубах плыть к “семерке”, погружавшейся во мрак, в неизвестность, и людей с той же “семерки” братва уже встречала по-другому, не нянчилась с ними, не несла коре­шей быстренько к фельдшеру, а невеликодушно зубоскалила, потешаясь над теми, кто, будучи не раненным, потерял рас­судок от страха и спирта, который там, на черном обрубке корабля, сохранял им жизнь. “Еще один ханурик!” — кричали они, сбрасывая в люк человека. “Сейчас опохмелим!” — гого­тали они, спуская в кормовой кубрик упирающегося. “Бабу дадим!” — со смехом обещали они тем, кого затаскивали в старшинскую кают-компанию.

И фельдшер ухитрялся всех помнить, всех записывать. Первым в списке был боцманенок, третьим — трюмный машинист, под номером вторым значился некто с пометкою “сотрясение мозга”, человек без фамилии, должности и зва­ния, но мало кто не знал, что в одной из кают — охраняе­мый часовым командир гибнущей “семерки”. И штурмана уже втащили на жилую палубу, и еще двое из комсостава прибыли, и еще один, замполит “семерки”, таинственным узником содержащийся под стражею.