* * *

Если человек не до конца удовлетворен жизнью, он ищет утешения в фантазиях. Он вынужден вечно отказываться от осуществления своих основных инстинктов, но отказ этот дается ему нелегко; и если он не получил ни почестей, ни власти, ни любви — а как он их жаждал! — он обманывает себя, уходя в мир фантазии. Бежит от реальности в искусственный рай, где ничто не мешает ему осуществить свои желания. Ну а потом в своем тщеславии приписывает этому умственному упражнению исключительную ценность. Работа воображения ему кажется чуть ли не наивысшей формой человеческой деятельности. И все-таки предаваться фантазиям — значит, признать неудачу; признать поражение в схватке с жизнью.

* * *

Материал романиста. Чем больше романист узнает о жизни, из которой он черпает темы, чем лучше понимает ход вещей — а это помогает ему более стройно воплотить свой замысел, — чем выше его мастерство, тем сильнее опасность, что ему наскучат те разнообразные коллизии, которые собственно и дают ему материал. Если по причине преклонных лет, умудренности или пресыщенности его уже не так интересует то, что затрагивает большинство людей, — он пропал. Романисту надлежит сохранять детскую веру в значимость вещей, которым люди, наделенные здравым смыслом, не придают особого значения. Ему надлежит вечно сохранять некоторую детскость. Надлежит до конца дней интересоваться тем, что уже не волнует людей его возраста. Чтобы серьезно описывать пылкую любовь Эдвина к Анджелине, человек пятидесяти лет должен обладать не совсем обычным складом ума. В том, кому открылось, сколь заурядны дела людские, романист умирает. Мне не раз доводилось видеть, как утрата детской непосредственности повергала писателя в смятение и как он пытался найти из этого выход, порой переключаясь на другие темы, порой бросая реальность ради фантазии, а порой — в случае, если он так глубоко увяз в прошлом, что ему уже не освободиться от реальности, — ополчаясь на свои старые темы с убийственной иронией. Так Джордж Элиот и Г. Дж. Уэллс забросили соблазненную деву и любвеобильного клерка ради социологии, так Томас Харди от «Джуда Незаметного» перешел к «Ди-настам», а Флобер — от романов чувствительной провинциалки к диким начинаниям «Бувара и Пекюше».

* * *

Произведение искусства. Наблюдая за публикой на концерте или в картинной галерее, я иной раз задаюсь вопросом, как влияет на людей произведение искусства. Ясно, что нередко оно глубоко затрагивает их, но чувства эти, судя по моему опыту, не приводят к действиям, и, значит, особой ценности не имеют. В таком случае искусство — или развлечение, или убежище. Оно дает отдых от труда, в котором видится оправдание существования, или утешает, если жизнь разочаровала. Оно играет роль кружки пива, которую рабочий осушает, чтобы передохнуть, или стаканчика джина, который проститутка опрокидывает, чтобы забыть на минуту о мерзостях жизни. Искусство для искусства так же не имеет смысла, как джин для джина. Дилетант, упивающийся бесплодными чувствами, которые пробуждает в нем созерцание произведений искусства, ничуть не выше пьянчуги. У него пессимистическое отношение к жизни. Жизнь для него — или борьба за существование, или тщета, а раз так, он ищет в искусстве или отдохновения, или забвения. Пессимист отвергает реальность, художник принимает ее. Чувство, пробужденное произведением искусства, имеет ценность лишь в том случае, если оно формирует человека и побуждает его к действию. Но тот, на кого искусство влияет таким образом, сам художник. Произведение искусства воздействует и на ум, и на чувства художника, потому что у него чувства порождают мысли, связанные с его собственными задачами, и мыслить для него значит творить. Но я вовсе не хочу сказать, что только на художников, поэтов и музыкантов благотворно действуют произведения искусства; говорить так — значило бы умалять ценность искусства; к художникам я причисляю и тех, кто владеет самым мудреным, самым мало почитаемым, самым важным искусством — искусством жить.

* * *

Моя первая книга, опубликованная в 1897, имела некоторый успех. Эдмунду Госсу она понравилась, и он написал о ней хвалебную рецензию. После нее я издал немало других книг, стал популярным драматургом. Написал «Бремя страстей человеческих» и «Луну и грош». Госса я, как правило, встречал раза два в год на протяжении двадцати лет, при встрече он в своей елейной манере неизменно говорил: «Дорогой Моэм, мне так понравилась ваша "Лиза из Ламбета". Как мудро вы поступили, больше ничего не написав».

* * *

Поэт умирал. Он так расхворался, что друг, ходивший за ним, счел своим долгом послать телеграмму его жене. Посредственная художница, она уехала в Лондон — ей там устроили персональную выставку в одной из второстепенных галерей. Когда он сказал больному, что вызвал его жену, тот взъярился. «Ты, что, не мог дать мне умереть спокойно?» — завопил он. Поэт только что получил в подарок корзину персиков. «Первым делом она выберет лучший персик и, пока не доест его, будет распространяться о себе и о том, какой успех она имела в Лондоне»,

Друг поехал за женой поэта на вокзал, привез ее к нему.

«О, Франческо, Франческо», — восклицала она, влетая в комнату. Поэта звали Фрэнсис, но она называла его не иначе как Франческо. «Какое несчастье! О! Прекрасные персики! Кто тебе их прислал? — Выбрала персик и вонзила зубы в его сочную мякоть. — Вернисаж. Все хоть сколько-то известные люди пришли. Потрясающий успех. Мои картины привели всех в восторг. Мне буквально не давали проходу. Все в один голос говорили, что у меня большой талант».

И так далее, и тому подобное. В конце концов друг сказал, что уже поздно, и ее мужу надо поспать.

«Я совершенно измотана, — заныла она. — Такая трудная поездка. Я не ложилась всю ночь. Ужасно намаялась».

Она подошла к постели поцеловать больного. Он отвернулся.

* * *

Экспедитор, Работать начал в четырнадцать лет, двадцать два года прослужил в одной фирме. В двадцать восемь лет женился, жена через год-два заболела и стала калекой. Он был преданным мужем. И вскоре стал красть сберегательные марки, и даже не потому, что нуждался в деньгах, хотя кражи и давали ему возможность побаловать жену нехитрыми лакомствами, но прежде всего потому, что ему доставляло удовольствие обманывать нанимателей, считавших его солидным, ответственным служащим. Потом кражи раскрылись, и он, зная, что его уволят, а то и посадят, и жена останется без присмотра, убил ее. Подложил подушку ей под голову и накрыл ее пуховым одеялом. Отвел любимую собачку жены к ветеринару, чтобы ту безболезненно усыпили — убить ее у него не поднялась рука. После этого явился в полицейский участок с повинной.

* * *

Т. Рослый, худой, но отнюдь не изможденный, при ходьбе чуть горбится. Ему можно дать от сорока пяти до пятидесяти: его кудрявые, все еще густые волосы, почти совсем седые, а бритое, с четкими чертами лицо изборождено моршинами. Мертвенно-бледный. Очки в золотой оправе. Ненавязчив. Говорит тихим голосом и лишь когда к нему обращаются, и хотя никогда не говорит ничего умного, не говорит и глупостей. Доверенное лицо одной из самых крупных американских корпораций, обращает на себя внимание прежде всего своей надежностью. Ясно, что человек он очень умный, зато очень честный. Живет скромно. Имеет жену, к которой привязан, и двух детей, которыми, как и положено, гордится. Можно смело поручиться, что он в жизни не сделал ничего, о чем мог бы пожалеть. Он доволен фирмой, в которой работает, своим положением в ней — почетным, хотя и не слишком высоким, домом, в котором живет, городом, в котором работает, расписанием поездов, которыми ежедневно ездит на службу. Работник он отменно дельный. Винтик гигантской машины — он ничего другого и не желает. Зрелище огромных рычагов, вращающихся колес, колоссальных поршней не наводит его на мысль, что и он мог бы быть не только винтиком. Совершенно незауряден в своей поразительной заурядности.