Восходит к смерти Людовик

В виду безмолвного потомства,

Главой развенчанной приник

К кровавой чаше вероломства:

Молчит закон – народ молчит,

Падет преступная секира…

И се – злодейская порфира

На галлах скованных лежит.

<…>

Молчит неверный часовой,

Опущен молча мост подъемный,

Врата отверсты в тьме ночной

Рукой предательства наемной…

О стыд! О ужас наших дней!

Как звери вторглись янычары!

Падут бесславные удары…

Погиб увенчанный злодей[595].

Сближая эти события в едином оценочном отношении, Пушкин подчеркивает их различный политический характер. Казнь Людовика XVI – это преступление, совершенное народом, в то время как убийство Павла I – типичный дворцовый переворот. Если дворцовые перевороты декабристами решительно осуждались и противопоставление им своего движения было одним из важнейших моментов позднейшей декабристской рефлексии[596], то ситуация с Людовиком была сложнее. Обращает на себя внимание отсутствие сколько бы то ни было значительных суждений декабристов о казни короля. Возможно, именно потому, что это событие трудно было осмыслить в рамках единой системы координат. М. П. Одесский и Д. М. Фельдман пишут: «Предложив интерпретировать процесс Людовика XVI в терминах тираноборчества, Сен-Жюст удачно сформулировал основную идею “революционного процесса”: право “восстания против тирании есть право личное, – рассуждал он, – весь державный народ не мог бы принудить и одного гражданина простить тирану”. А потому, – требовал якобинский оратор, – “поспешите судить короля; ибо нет гражданина, который не имел бы на него такого же права, какое Брут имел на цезаря”. Сен-Жюст произвел нехитрую подмену: в роли монархомаха-одиночки, жертвующего собой и смертью своей искупающего нарушение закона, выступала нация в целом, народ, который неподсуден по определению»[597]. С этим трудно согласиться. Убийство Цезаря не было делом «монархомаха-одиночки». Вспомним, как Плутарх описывает сцену убийства: «Все заговорщики, готовые к убийству, с обнаженными мечами окружили Цезаря: куда бы он ни обращал взор, он, подобно дикому зверю, окруженному ловцами, встречал удары мечей, направленных ему в лицо и в глаза, так как было условлено, что все заговорщики примут участие в убийстве и как бы вкусят жертвенной крови <…> Цезарь, как сообщают, получил двадцать три раны. Многие заговорщики переранили друг друга, направляя столько ударов в одно тело»[598].

Поименное голосование за вынесение смертного приговора Людовику символически воспроизводило сцену убийства Цезаря. Каждый голосовавший «за» как бы вонзал кинжал в тирана. Это составляло план выражения. Что касается содержательной стороны этого события, то здесь на первый план выдвигалась просветительская идея безграничного суверенитета народа. Юридическая несостоятельность процесса Людовика XVI компенсировалась представлением о том, что народ выше законов. Характерна реплика А. Н. Радищева, вложенная в уста народа: «Для пользы всех мне можно все». В этом смысле Конвент, голосовавший за казнь короля, представлял собой одновременно и как бы круг заговорщиков, смывающих кровью тирана позор с порабощенной нации, и народ в целом. Таким образом, просветительский «миф» неограниченного народовластия не подменял, а, наоборот, усиливал воздействие античного «мифа» тираноборчества.

Между тем для декабристов эти «мифы» были глубоко отличны. Сколь опасными представлялись им просветительские идеи о народе-суверене, не выдержавшие испытания революцией, столь же привлекательными казались римские тираноборческие идеи, не требующие для своего воплощения участия народа. Поэтому декабристский Брут – это прежде всего тираноборец-одиночка. И тем не менее просветительский «миф» в своих реликтах сохранялся в декабристских замыслах цареубийства. На ранних этапах декабристского движения убийство тирана отменяло необходимость предварительного написания конституции. Предполагалось, что народ, у которого была похищена свобода, всегда готов к тому, чтобы ее вернуть. Поэтому, как только тирана не станет, сразу же воцарится свобода, и тогда конституционный строй установится сам собой. Приведенная выше насмешка Лунина над Пестелем характеризует умонастроение многих сторонников решительных действий. Тираноборцы придавали конституции второстепенное значение еще и потому, что сама идея конституционной законности противоречила любому убийству, пусть даже в самых благих целях.

Итак, поддержав лунинскую идею убийства Александра I партией в масках, Муравьев через год сам вызывается на цареубийство, а в 1820 г. солидарно с Пестелем на двух совещаниях Коренной управы Союза Благоденствия у Ф. Н. Глинки и у И. П. Шипова отстаивает республиканскую форму правления, диктатуру временного правительства и цареубийство. Но очень скоро в его взглядах происходят изменения, вызванные тем, что он, по его собственным словам, «в продолжение 1821-го и 1822-го годов удостоверился в выгодах Монархического Представительного правления и в том, что введение оного обещает Обществу наиболее надежд к успеху»[599](I, 323). Причины такого перелома во взглядах декабриста, как личного, так и общественно-политического плана, детально проанализировал Н. М. Дружинин[600].

Но вопрос не только в том, почему менялись взгляды Муравьева, но и в том, как это происходило. Исследователь общественно-политических взглядов свидетельствует о переходе Муравьева на более умеренные позиции. С точки зрения общекультурных представлений можно говорить о смене культурной парадигмы его сознания. До 1820 г. Муравьев воплощает римскую модель культурного поведения. В семействе Муравьевых, которое, по словам В. А. Олениной, было «совершенно семейство Гракхов», «долго еще повторяли слова Н[икиты] М[ихайловича] еще ребенком. На детском вечере у Державиных Ек[атерина] Ф[едоровна] заметила, что Никитушка не танцует, пошла его уговаривать. Он тихонько ее спросил “Maman, est-ce qu’Aristide et Caton ont dancé” Мать на это ему отвечала: “Il faut supposer qu’oui à votre âge”[601]. Он тотчас встал и пошел танцевать»[602].