— Представьте, единственный случай, неизвестный в медицине; я, мужчина, и вот хожу беременный и скоро должен родить.

Сам я от него этого не слышал; не поручусь, что тут на него наклепали, но по характеру его вранья невозможного в этом не вижу. Вранье его было совершенно безвредным и только забавным; никого им он не подводил, ни на кого не клеветал.

Несмотря на эти слабости, он горячо привязывался к людям, с которыми был знаком, и умел привязывать их к себе. Наиболее прочные и горячие дружбы у него завязывались на почве выпивки, — к ней он был очень склонен, но обязательным условием дружеской связи с ним она не была. Я был в хороших отношениях с ним все 9 лет моей жизни в Киеве, он у меня бывал постоянно, хотя я никогда сам не пил и гостей своих не поил.

Политически он был крайним радикалом, с сильным сочувствием к политическому террору. И радикальные стихи его, переполненные кайданами, катами561 (он любил вставлять в них малороссийские словечки, хотя писал по-русски), кровавой местью и так далее, были очень кровожадны. Последовательностью он, однако, не отличался.

Когда я с ним познакомился, имя его мне ничего не говорило. Но понемногу в душе моей стало всплывать какое-то смутное воспоминание, и, наконец, я его спросил:

— Лет восемь назад в «Наблюдателе» была напечатана поэма «Надсониада»562 с грубыми нападками чисто личного характера на Надсона. Это не ваша поэма?

Он несколько минут промолчал, глубоко вздохнул и сказал:

— Infandúm, regina, jubés renováre dolόrem!563 Увы, это мой тяжкий грех, о котором мне хотелось бы забыть. У меня тогда вышла ссора с Надсоном, некоторые злые друзья воспользовались и натравили меня на него. И результат — подлое стихотворение564, которое подлец Пятковский565 поспешил напечатать. Я был бы счастлив, если бы он вернул его мне или, лучше сказать, тем лицам, которые его ему послали. Через два месяца я просил у Надсона прощения. Вскоре после этого я сделал еще одну подлость. Поссорившись с порядочными людьми, я случайно познакомился в Москве с Катковым; он принял меня очень дружески, очень тонко сыграл на моем самолюбии, и я несколько месяцев сотрудничал у него и писал очень мерзкие вещи.

Все это самооплевание делалось с большою горечью и производило впечатление полной искренности. Конечно, искренности момента, — и я не поручусь, что при известных обстоятельствах он на следующий же день после покаяния не повторил бы того же.

Младший брат, Н. А. Бердяев, был человеком другого типа. Он был красивый молодой человек, с умным лицом, резкий брюнет, несколько франтоватый и, может быть, даже фатоватый. Он был юноша, серьезно занимавшийся философией и политической экономией, со сложившимися убеждениями. В философии он был позитивистом, в экономии — марксистом; его взгляды, хотя и очень тогда распространенные, были серьезно и самостоятельно продуманы, основаны на серьезном изучении и казались очень твердыми (через много лет они радикально поменялись). Хотя Н. Бердяев считал себя позитивистом, но по складу своего ума он был более склонен к отвлеченным умозрениям и предпочитал обосновывать свои взгляды дедуктивным путем, пользуясь историческими фактами только как иллюстрациями для своих готовых положений. Не потому, однако, чтобы он их не знал. Нет, как я уже сказал, он вообще читал много, читал и по истории, а память у него была молодая и свежая. Вести серьезную беседу с ним всегда было очень интересно и полезно, и сближение с ним у меня произошло быстро. Свои мнения он высказывал всегда в очень определенных, ясных, отточенных формулах.

Читая теперь его произведения, в которых он себя заявляет «верным сыном православной церкви», я постоянно вспоминаю один наш разговор, произошедший года через три-четыре после нашего знакомства. Он заявил, что верить в личного бога может только человек или невежественный, или очень ограниченный. Я возмутился этим утверждением и попробовал сослаться на несколько мировых имен, к которым ни тот, ни другой эпитет не применимы.

— Да, это эмпирика. Частными примерами все можно доказать, но они ничего не доказывают. Несомненно, что личный бог противоречит логике566.

Тяжелая психическая наследственность сказывалась и на Ник[олае] Бердяеве. Сказывалась она в особенных непроизвольных жестах его правой руки, которою он словно ловил невидимых чертей; эти жесты он постоянно производил во время разговора, и сопровождались они нервными подергиваниями и гримасами, сильно портившими его красивое и умное лицо. При этом он часто вынимал из жилетного кармана маленькое зеркало и наблюдал в него свои гримасы. Нередко бывало и обратно: сперва он начинал любоваться на себя в зеркало, а потом появлялись подергивания и гримасы. Н. А. Бердяев был единственный мне знакомый мужчина, который никогда не разлучался с карманным зеркальцем и постоянно время от времени любовался собою567.

Жена Сергея Бердяева, конечно, не могла страдать от той же наследственности, но, по-видимому, сожительство с больным мужем, свекром и beau-frère568 (в Киеве они в первое время жили все вместе) привело к тому, что и она производила впечатление немножко рехнувшейся. Но у нее это сказывалось лишь в крайней нервности, взбалмошности и тому подобных довольно распространенных чертах. Она была очень дружна с Ник[олаем] Бердяевым; впоследствии эта дружба обратилась в связь, и следующий ее ребенок, Тюня, родившийся в 1897 или 1898 г.569, которого я помню в 1903 или 1904 г. чрезвычайно хорошеньким мальчиком, не проявлявшим никаких черт психического вырождения, был уже от Ник[олая] Бердяева. Связи этой они не скрывали, и о ней знал и с нею примирился и Сергей Бердяев, а она говорила по этому поводу, что она только теперь вполне узнала, какой благородный человек ее муж570.

Близость с Николаем Бердяевым началась на почве ее интереса к философии. Впрочем, не знаю, философия ли привела к любви или любовь — к увлечению философией, но только Н. Бердяев постоянно говорил с нею о Канте, Гегеле, Спенсере, и она все это терпеливо слушала, читала по его указаниям, сама любила говорить о Гегеле и считала себя знатоком философии. Потом, около 1900 г., когда Бердяев ей изменил и увлекся одной красивой киевской дамой571, он поступил с Еленой довольно коварно, сказав ей:

— А ведь ты, Елена, в философии понимаешь столько же, сколько свинья в апельсинах.

Эти слова поразили ее в самое сердце гораздо больше, чем факт его измены, и она сама передавала их мне и другим знакомым с глубоким возмущением, взывая к