малороссийскую музыку, вообще малороссийскую культуру и дорожил их сохранением и развитием. Он вообще считал, что родной язык тесно связан со всей человеческой психикой и что в нем особенно ярко проявляется индивидуальная особенность национальности. Уничтожение национальных особенностей и в первую голову забвение родного языка было для него обеднением человеческого духа. Позднее я те же идеи читал в посмертной статье Потебни, напечатанной в «Вестнике Европы», помнится, в 1896 г.539, и слышал от австрийского социал-демократа Пернерсторфера (близкого друга Масарика). Его речи звучали для меня прямым повторением слов Драгоманова, в особенности его речи и о Verarmung des menschlichen Geistes540 вследствие исчезновения национальностей.

Но при этом Драгоманов очень высоко ценил русскую культуру, русскую литературу и превосходно понимал, что они гораздо выше украинских. Ни в каком случае он не делал отрыва от них языка, литературы и культуры малороссийских. Его украинофильство было демократическим; он был убежден, что, отстаивая права малороссийской культуры, действует в интересах малороссийского крестьянства. Ему не могло бы прийти в голову искать опоры в Польше, потому что в Польше он видел начало аристократическое. Он горячо упрекал Герцена за поддержку польского восстания541 как движения антидемократического542. Федерация ему представлялась идеальным политическим разрешением украинского вопроса; о малороссийском сепаратизме он говорил с насмешкой. Может быть, потому, что тогда иное разрешение казалось совершенно утопическим? Тогда ведь и поляки в большинстве не шли дальше автономии Польши в рамках русского государства. Не думаю: поляки никогда не дорожили связью с русской культурой, а Драгоманов как раз ею и дорожил, и потому я думаю, что в сепаратистских стремлениях современных украинцев он увидел бы прямо реакцию. По своим социальным стремлениям он называл себя и социалистом, и анархистом-прудонистом543, но социальные его воззрения были не всегда ясно продуманы. Он весь был в национальном вопросе, который знал превосходно, и в вопросе политическом.

Через четыре месяца пребывания в Болгарии я уехал домой через Белград, Будапешт и Львов, где задержался по несколько дней.

В Волочиске (или, может быть, в Радзивилове, не помню точно), на границе России, я был задержан544. Когда таможенный чиновник осматривал обычным образом мои чемоданы, из соседней комнаты, где производилась проверка и запись паспортов, вышел жандармский офицер.

— Где здесь Водовозов?

— Здесь.

— Это ваш багаж?

— Да.

Таможенному было приказано отложить его в сторону, а мне заявлено, что до отхода поезда досмотреть мой багаж не успеют и потому мне придется переночевать. Арестован я не был; мне было предоставлено уйти в гостиницу с тем, чтобы на другой день в определенный час явиться на вокзал для осмотра багажа и допроса. Вечером и утром я свободно гулял по местечку и окрестностям и слежки за собой не заметил, что, конечно, не доказывает, что ее не было.

В назначенный час я явился, и с меня был снят самый тщательный допрос: зачем поехал в Болгарию, где именно был, причем я должен был чуть не по дням сообщить мой маршрут, с кем видался. Скрывать мне было нечего, кроме факта моего близкого знакомства с Драгомановым, но специальный вопрос о нем поставлен мне не был, а сам я, конечно, не имел основания называть его имя. Вещи были досмотрены самым тщательным образом. Несколько болгарских брошюр и коллекция вырезок из болгарских газет остановили внимание жандарма.

— Это я должен отправить в цензуру.

Между тем я ехал не в Петербург или в какой-нибудь большой город, куда я мог бы направить эти произведения; к тому же я знал, что цензура крайне не любит просматривать коллекции старых газет и обыкновенно огулом признает их запрещенными. Здесь это было тем вероятнее, что в подобранных мною газетных вырезках были статьи ярко русофобские, притом обыкновенно написанные в грубом, даже неприличном тоне, вообще принятом в болгарской газетной печати. Поэтому отправка собранного мною материала в цензуру в лучшем случае грозила бы мне не менее неприятными хлопотами для выцарапывания их оттуда, как такие же хлопоты в Константинополе, а в худшем — их потерей.

И я начал убеждать жандарма отдать их мне, так как для него должно быть ясно, что они мне нужны не для преступной пропаганды, а для научной работы: какая же пропаганда возможна в России посредством старых газетных вырезок, да еще и на болгарском языке.

— Не могу; я не знаю болгарского языка. А вместе с тем знаю, что там нас ненавидят, и очень возможно, что тут немало гадостей против нас.

— Совершенно верно, — возразил я. — Но тут немало гадостей и против меня лично. Как вы думаете, возьмет ли кто-нибудь с собой для пропаганды печатные произведения, где его обливают грязью?

— Как так?

— А вот посмотрите. Я вам буду переводить, а вы следите по подлиннику: болгарский язык настолько близок к русскому, что вы сразу поймаете меня на искажении.

Дело в том, что недели за две до моего отъезда в болгарской печати появились цитаты из моих первых корреспонденций в «Русской жизни», не оставлявшие сомнения в моем отношении к болгарским порядкам. Цитаты появлялись в официозном «Свободном слове» (органе нового правительства Стоилова и Радославова), и «Свободное слово» пользовалось ими для своих целей в политике против свергнутого режима. А «Свобода» Стамбулова отвечала целым походом против меня, сопровождая его ругательствами.

Я выбрал одну статью, в которой в комическом виде была изображена моя наружность и заодно я именовался корреспондентом-ремесленником, состоящим на службе у русского правительства, ведущего гробокопательную для Болгарии политику и желающего обратить ее в Задунайскую губернию. Несмотря на не лишенное остроумия описание моей внешности (в частности, из факта ношения очков и моей сутулости был сделан вывод, что я ничего под ногами не вижу и спотыкаюсь на каждом шагу), статья была больше глупая, чем злобная, потому что для искренней злобы у автора статьи (которого я знал и которого несколько раз весьма дружески угощал в кафе) не было оснований. Я совершенно добросовестно перевел статью жандарму со всеми ругательными по моему адресу и по адресу русского правительства эпитетами. Описание моей наружности ему, видимо, понравилось, — он ухмылялся, стараясь это скрыть.

— Ну, как вы думаете, повезу я такую статью для пропаганды против русского правительства? А эта вот брошюра — смотрите: «Живот на турски народ»545 Елизаветы Водовозовой, «превел от руски»546 такой-то547. Вы, может быть, знаете книгу моей матери, Елизаветы Николаевны Водовозовой, — это перевод одной ее части. Я везу в подарок моей матери, которая о факте этого перевода ничего