Горбачёв решил продолжать свою карьеру в комсомоле в качестве заместителя завотделом агитации и пропаганды. Это была ступень типичной карьеры конформиста. Горбачёв отдался работе; он оттачивал ораторские навыки и часто ездил по региону, призывая молодёжь поверить в партию и вступить в неё.[335] Во время этой работы он лицом к лицу сталкивался с повседневным унынием, особенно заметным в застойных сельских уголках. В ходе одной поездки он попал на самую удалённую скотоводческую ферму в регионе. Пробравшись сквозь густую грязь, Горбачёв оказался в деревне с почерневшими заборами и старыми домами у реки Горькая балка. Он был потрясён бедностью и запустением: «Я стоял на пригорке и думал: что же это такое, разве можно так жить?» Взгляды Горбачёва формировались и под влиянием его волевой жены Раисы, которая в те годы писала диссертацию о быте крестьянства. Возможно, она повидала даже больше таких заброшенных деревень, чем он. Раиса, обутая в высокие сапоги, ездила на мотоциклах и в телегах, собирая материалы для своего исследования.[336]

***

Горбачёв делал карьеру: сначала в городской партийной организации Ставрополя, а затем на посту руководителя партии в этом регионе. В эти годы — в 1960-е и 1970-е — он продолжал чувствовать несоответствие между тем, как люди живут, и пустыми лозунгами и заявлениями. Тяжёлая рука государства душила личную инициативу. Воровство, подхалимство, некомпетентность и неудовлетворённость были заметны повсюду. Центральное планирование было назойливым, но удручающе неэффективным. Как-то он побывал в одном из ставропольских колхозов. Там собрали «великолепныи урожай зерна и кормовых». Горбачёв остался доволен, но спросил у председателя: «Откуда трубы?» Тот улыбнулся. Он проложил трубы для орошения самовольно, и Горбачёв понял, что успехи колхоза не имеют никакого отношения к социализму.[337]

Важно помнить, что даже казавшиеся дерзкими перемены в советской централизованной экономике на деле были чрезвычайно скромными — например, хозрасчёт. Бросить системе вызов было просто невозможно; даже мелкие эксперименты, направленные на развитие личной инициативы, подавлялись. В таком мире жил и работал Горбачёв. Московские бюрократы, занимавшиеся планированием, спускали по вертикали приказы сделать то или это. Но на фермах и в городах эти приказы часто не имели смысла. Требования Центра игнорировали, статистику подделывали, бюджеты проедали без какого-либо результата. С 1970 по 1978 год Горбачёв был первым секретарём обкома КПСС — высшим региональным партийным руководителем — в Ставрополье, регионе, протянувшемся между Чёрным и Каспийским морями, где находятся самые плодородные в России земли. Горбачёв был, по сути, губернатором, но имел куда больше власти, чем американские губернаторы. Региональные партийные начальники были важнейшим властным блоком в советской системе, от них зависело, как будут выполнены решения Москвы. Горбачёв стал членом элиты советского общества. Он имел право на привилегии — хороший дом, еду, транспорт — и был полноправным членом Центрального комитета. В годы Брежнева первый секретарь партии был «князем в своих владениях», — писал Роберт Кайзер в газете «Washington Post».[338] Но Горбачёв был скорее популистом. По некоторым данным, он часто шёл на работу пешком, прислушиваясь к тому, что говорят люди на улицах. Он регулярно бывал в театре. Он подталкивал местную прессу к тому, чтобы меньше руководствоваться партийной идеологией.[339] Горбачёв был инноватором — настолько прагматичным, насколько позволяли консервативные нравы того времени.[340] В 1978 году Горбачёв написал длинную докладную записку о проблемах сельского хозяйства, призвав дать больше независимости предприятиям и объединениям в решении ключевых производственных и денежных вопросов. Но нет свидетельств тому, что эти идеи действительно где-то укоренились, да и Горбачёв точно не был радикалом. Он вместе с другими партийными начальниками расточал похвалы выпущенным в 1978 году военным мемуарам Брежнева «Малая земля» (на самом деле их написал другой автор {По данным историка Роя Медведева, это был коллектив журналистов и провинциальных писателей. — Прим. пер.}), которые были неприкрытым самовосхвалением. Слова государства и партии утратили смысл, но и Горбачёв, и остальные партийцы были обязаны повторять их.

Будучи региональным руководителем партии, Горбачёв осознавал, что у советской системы есть куда более серьёзные проблемы, чем неэффективность, воровство и дурное планирование. Куда более серьёзным дефектом было неприятие новых идей. Горбачёв негодовал, что «связан по рукам и ногам указаниями из центра».[341] Он заключил, что «в действительности страной управляла иерархия вассалов и феодальных князей». Размышляя об этом много лет спустя, он говорил уже начистоту: «Это была кастовая система, основанная на взаимных гарантиях».

Внешний мир также предоставлял Горбачёву свежие свидетельства контраста между действительностью и партийным видением ситуации. В 1967 году Млынарж, друг Горбачёва, приехал к нему в Ставрополь и предупредил, что Чехословакия «стоит на пороге больших потрясений». В течение следующего года Млынарж стал крупной фигурой в либеральном движении Чехословакии, которым руководил Александр Дубчек; плодами этого движения стали «Пражская весна» и попытки создать «социализм с человеческим лицом». 20–21 августа 1968 года советские войска и войска стран Варшавского договора раздавили этот рывок к демократии. Горбачёв признавал, что будучи партийным чиновником, он поддержал вторжение 1968 года. Но через год, во время визита в Прагу, он увидел совсем другую реальность. Он не встречался тогда с Млынаржем, но осознал, что люди искренне верят в либерализацию и ненавидят советское руководство в Москве. Хотя КГБ утверждал, что дело во внешнем вмешательстве, Горбачёв увидел, что импульс шёл изнутри. Когда он побывал на фабрике в Брно, рабочие отказались даже разговаривать с ним. «Это было потрясением для меня, — говорил Горбачёв. — Этот визит перевернул все мои представления». В Братиславе он увидел стены, сверху донизу покрытые антисоветскими лозунгами. «С того момента я стал больше и больше размышлять о том, что происходит в нашей стране, и я приходил к неутешительному выводу: что-то не так…» Но он держал эти мысли при себе, делясь ими только с Раисой.[342]