Незнакомец улыбнулся.

— Да, фрау Брентен, это я тоже знаю. И вот именно потому, что он не хочет, чтобы наши нынешние правители ввергли народ и весь мир в войну, он и боролся в Испании против тех, кто хочет войны.

— А вы тоже были в Испании?

— Нет!

— Но вы его видели?

— Да, прежде еще.

— Как же вы привезли мне привет от него?

— Он написал партии и просил передать вам привет и наилучшие пожелания.

— Что вы еще знаете о моем мальчике? Какие у него планы?

Генрих Амбруст постучал в дверь и крикнул:

— Фрау Брентен, я ухожу! Вернусь через час.

— Это мне не нравится! — прошептал Биле. — Задержите как-нибудь вашего жильца. Пусть сидит здесь, пока мы не кончим наш разговор.

— Господин Амбруст! — крикнула Фрида Брентен. — Прошу вас, побудьте с Виктором!

— Если хотите, фрау Брентен!

— Он остается, — прошептала она.

— Я буду краток. Мне надо идти. Товарищ Крамер, — ее зовут Кат, не правда ли, фрау Брентен? — она в Москве. И она хочет…

— В Москве? — Фрида Брентен с безграничным удивлением взглянула на своего гостя. — Но ведь это ужас как далеко.

— Да, фрау Брентен. Но не только Кат, Вальтер тоже просит вас послать туда их сына Виктора.

Фрида Брентен молчала. «Так, в Москву… Мальчика, стало быть, у меня отнимают. Выходит: выполнила повинность — и все…»

— Как вы к этому относитесь, фрау Брентен?

— Я… По-моему, мальчик должен поехать… поехать к своей матери, конечно же. Но как это сделать? В Москву?

— Мы вам поможем, фрау Брентен.

— Кто это — мы?

— Партия.

— Вот как, партия и этим занимается?

— Пусть мальчик в конце апреля отправится экскурсионным пароходом в Копенгаген. Оттуда его переправят дальше. Мы все подготовим.

— Хорошо. А что еще вы хотели передать мне?

— Еще, дорогая фрау Брентен, я должен обнять вас. Сын благодарит вас за все, что вы сделали для него и для его мальчика.

И Вальтер Биле обнял Фриду, прижал ее к себе и сказал:

— Партия тоже благодарит вас!

Фрида Брентен решила ни слова не говорить внуку до последнего дня, до самого отъезда. Виктор не понимал, почему бабушка так часто ласкает, обнимает его, льнет к нему. Однажды, когда она — в который раз — бросив на диван недоштопанный носок, стала обнимать его, он спросил:

— Бабушка, что случилось?

— А что, сынок?

— Ты какая-то странная в последнее время. Тут что-то не так…

Фрида не могла удержаться и все рассказала ему, и Виктор, который не любил нежностей, присмирел и перестал сопротивляться ласкам бабушки. Когда она спросила, хочет ли он ехать, он твердо ответил:

— Да, бабушка.

В первую минуту ее это поразило и даже огорчило, но она постаралась, чтобы внук ничего не заметил.

II

У победителей, говорят, раны заживают скоро. И это, пожалуй, верно.

Вальтер много раз убеждался, что у того, кто сражается за хорошее и справедливое дело, раны залечиваются необычайно быстро. В Бениказиме, где находились госпитали интернациональных бригад, появилась даже новая категория солдат, а для их обозначения — новое, до сих пор незнакомое слово: «инзертиры» — в противоположность дезертирам. Так стали называть раненых бойцов, еще до полного излечения удиравших из госпиталей на фронт. Эти люди не могли дождаться, пока у них заживут раны.

У Вальтера было скверное ранение, а два пережитых разочарования значительно ухудшили его самочувствие. Первое было вызвано письмом из Парижа. Айна, еще не знавшая, что он ранен, написала, что через несколько дней возвращается по вызову шведской компартии в Стокгольм. А он-то твердо надеялся, что, как только сможет перенести поездку, отправится в Париж и встретится с ней. Но судьба решила иначе.

Это было тяжкое разочарование. Его воля, его внутренняя сопротивляемость сдали. Им овладело безразличие к своему состоянию, ко всему. Надежда по-настоящему выздороветь исчезла. Когда спустя несколько месяцев его перевезли в Тулузу, у него снова появились приступы лихорадки, хотя врачи надеялись, что эта стадия болезни уже позади. По ночам он не спал; днем впадал в апатию, не то дремал, не то бодрствовал.

Однажды Филипп, ведавший немецкими эмигрантами во Франции и время от времени навещавший раненных в Испании бойцов, гневно накинулся на Вальтера:

— Разве коммунисты так ведут себя? Стыдно распускаться! Нервничаешь, как баба! Я был о тебе лучшего мнения!

Вальтер смутился. Он закрыл глаза и сжал губы. Филипп ушел, но его слова запомнились. Вальтера пристыдили, как школьника; он знал, что Филипп прав. Но разум не мог справиться с сердцем…

Другое разочарование принесла ему так называемая «высокая политика». Западные государства задушили Испанскую республику и бросили ее на съедение европейскому фашизму. Вальтер думал о тысячах испанских товарищей и бойцов интербригад, выданных фашистским палачам. Франко устроит кровавую резню. У товарищей, свыше двух лет героически защищавших свою родину, свою республику, свои идеалы, не впустивших ни одного фашиста в Мадрид, в Барселону и Валенсию, живших и действовавших по гордому слову Пасионарии — лучше умереть стоя, чем жить на коленях, — парижские и лондонские дипломаты вышибли из рук оружие. Деньгами и посулами эти господа внесли измену, в ряды республиканских генералов. Лондонским и вашингтонским властителям нужна фашистская Испания, Испания Народного фронта им ненавистна, она внушает им страх.

Но и этого мало. Едва Франко вступил в Барселону, как Гитлер, опираясь на мюнхенский сговор, послал свои когорты в Прагу. Представители английских и французских империалистов старались направить агрессивный натиск фашистов на восток.

Все эти события отнюдь не проливали целительный бальзам на раны, полученные в борьбе против фашизма.

Но Филипп, этот спокойный, вдумчивый партработник, лишь с удивлением покачал головой.

— Не понимаю я тебя, — сказал он. — Право же, не могу постичь, что с тобой произошло? Чего ты, скажи на милость, ожидал от этих прохвостов в Лондоне и Париже? Что они с энтузиазмом бросятся на шею нам, коммунистам, за то, что мы смело и стойко боролись? Так, а? Эх ты, святая простота! Чем отважнее мы боремся, тем больше они нас боятся, тем ожесточеннее будут они преследовать нас оружием подлости и предательства, добиваться нашей гибели. Неужели это надо объяснять тебе?

— Не трудись, — ворчливо сказал Вальтер. — Я и сам все понимаю.

— Подумай хорошенько, это для тебя теперь важнее всякого лекарства.

III

В маленьком царстве Фриды Брентен стало тихо и одиноко, но время, осушающее все слезы, потекло быстрее прежнего.

Правда, первые дни и недели после отъезда Виктора тянулись невыносимо долго. Добрый старый Амбруст изо всех сил старался ее подбодрить. Он ходил с ней в кино, приносил увлекательные детективные романы, читал ей газеты.