Главарь наблюдал за пляшущим Кайнаком так же внимательно, как и Джахан. Внезапно он подскочил к плясуну и взгромоздился на него сзади. Его товарищи одобрительно заревели. Кайнак побагровел и натужно улыбнулся. Гам, который подняли заключенные, разбудил бы мертвеца, однако все стражники куда-то исчезли.

Главарь выхватил из-за голенища кинжал. Лизнул его холодное острое лезвие и приставил кинжал к горлу Кайнака. Кадык у бедняги судорожно ходил ходуном, однако он продолжал извиваться. Казалось, эта троица – главарь, плясун и кинжал – связана нерасторжимыми узами и существует в каком-то своем обособленном мире.

Но вот головорез отпустил Кайнака, сделал шаг в сторону и закатал рукава. Левую его руку сплошь покрывали синяки и шрамы: некоторые уже заживали, другие были совсем свежими. Одним стремительным движением главарь разрезал себе кожу от запястья до локтя. Кровь потекла на пол, где, как теперь разглядел Джахан, уже темнело множество пятен. Ученик Синана пытался сохранять самообладание, но перед глазами у него все поплыло. Прежде он и думать не думал, что кто-то может забавляться подобным образом.

Неожиданно в воздухе прогремел сердитый голос:

– А ну-ка уймитесь, ублюдки!

Приказ, многократно усиленный эхом, мгновенно утихомирил горлопанов. Выглянув в коридор через зарешеченную дверь, Джахан поначалу никого не увидел. Но через несколько мгновений он понял, что знает человека, выступившего из сумрака. То был Балабан, предводитель цыганского табора.

– Что здесь происходит?

– Мы просто малость повеселились, – недовольно проворчал главарь. – Только и всего.

– Вот как? Скажи своим прихвостням, что от их визга у меня разболелась голова.

Главарь сделал товарищам знак, и они все, включая плясуна, расселись по своим тюфякам.

– И вот еще что, – бросил Балабан.

– Да? – угодливо спросил главарь.

– Хватит кромсать себе шкуру, Абдулла. Ты и так уже все вокруг загадил своей кровью. Мне это порядком надоело.

– Это я для новичка старался, – заявил Абдулла, явно обиженный тем, что его выходку не оценили по достоинству.

– Представление окончено.

Цыган подошел к зарешеченным дверям камеры Джахана и наконец-то разглядел нового арестанта.

– Да это же мой старый знакомый, погонщик слона из Индии! Вот уж не ожидал тебя здесь увидеть!

Абдулла, Кайнак и трое цыган, деливших с Балабаном камеру, немедленно повернули головы в сторону Джахана и помахали ему в знак приветствия.

– Как тебя угораздило сюда попасть? – спросил Балабан.

– Я чем-то досадил великому визирю, – ответил Джахан. – А вы за что здесь очутились?

– Я-то? Да я невинен, словно новорожденный младенец. Все, что я сделал, – слегка пощекотал кади.

Выяснилось, что цыган украл карету, принадлежавшую судье. Судья этот бросил в тюрьму одного из дальних родственников Балабана, а другого его родича отправил на виселицу. Балабан и его товарищи, исполненные жажды мести, украли драгоценности и одежду кади, перерезали всех павлинов в его саду, похитили его четвертую жену и подожгли его конюшни. Все это сошло бы цыганам с рук, не позарься они на роскошную карету, привезенную из земель франков, где она принадлежала какому-то знатному вельможе. Карета была слишком приметной, и когда разбойники решили в ней прокатиться, их схватили.

Но хотя Балабан и оказался в подземелье крепости Семи Башен, он чувствовал себя здесь настоящим султаном. В этом царстве убожества, грязи и вони его камера была настоящим оазисом – мягкие шелковые подушки, жаровня с углями, медный ковш для варки кофе и даже резной деревянный стул, служивший предводителю цыган троном. Все прочие арестанты трепетали перед ним и лишний раз дыхнуть боялись в его присутствии. У всех остались на воле родные и близкие – родители, жены, дети. Самые отчаянные головорезы старались держаться подальше от Балабана, ибо не сомневались: стоит хоть чем-то задеть ромала, как его соплеменники незамедлительно отомстят семье обидчика.

Балабан был не просто цыганом, он был главой огромного племени, численность которого оставалась неведомой даже ему самому. Но он находился на особом положении не только по этой причине. И арестанты, и стражники как огня боялись цыганского проклятия: ведь всем известно, что, если сотворить его в полнолуние, оно будет тяготеть над человеком и всеми его потомками аж до седьмого колена. То есть даже после того, как сам пруклятый оставит этот мир, его внуки и правнуки еще очень долгое время не будут знать счастья и покоя.

Все это Джахан узнал в первый же день. Он подозревал, что легенды, окружавшие Балабана, не имеют ничего общего с действительностью, но предпочитал помалкивать. За исключением учителя Синана, предводитель цыган был самым умным человеком, которого ему довелось встретить в жизни. Но если ум зодчего напоминал спокойное глубокое озеро, то у Балабана он больше походил на бурлящую реку, все сметающую на своем пути и постоянно выходящую из берегов.

По ночам Джахан часто лежал без сна, кутаясь в тонкое, изъеденное плесенью одеяло, насквозь пропитавшееся запахами прежних обитателей камеры. Иногда зубы его принимались стучать от холода, издавая звук, похожий на тот, что производит точащее камень зубило. За стенами темницы завывал ветер, где-то шуршали крысы и жужжали насекомые. Мысль о том, что крыса может откусить ему нос, а таракан заползти в ухо или в рот, внушала Джахану ужас, прогоняя остатки сна. До самого рассвета он лежал с открытыми глазами, так крепко сжимая челюсти, что у него начинала болеть голова. Джахан скучал по Чоте. А еще ему отчаянно хотелось хотя бы одним глазком увидеть Михримах, услышать ее нежный, мелодичный голос. Прежняя жизнь теперь казалась ему сказкой, причем главным героем этой сказки был не он сам, а кто-то другой.

Время в тюрьме тянулось томительно медленно. Жизнь здесь напоминала бесконечную винтовую лестницу, ведущую в пустоту. Джахан мог смириться с одиночеством, но чувство полной оторванности от мира было для него непереносимо. Синан до сих пор не передал ему даже записки, и, как ни старался Джахан, ему не удавалось отыскать оправдание подобному поведению учителя. Всякий раз, заслышав шаги в коридоре, он надеялся, что стражники несут ему весть об освобождении. Но надежды эти, увы, оставались тщетными. Несомненно, на воле о нем забыли. Все они: учитель, Никола, Юсуф, Давуд – по-прежнему занимаются своими делами, а его отсутствия небось даже не замечают. Джахан представлял себе Михримах, рисовал в воображении, как она сидит в своей опочивальне, любуясь собственным отражением в венецианском зеркале. Любопытно, опечалилась бы она, узнав, что давний ее знакомый брошен в темницу? Наверное, да, но печаль ее была бы легкой и мимолетной. Кто еще может пожалеть о нем? Разве что белый слон. Что касается работников зверинца, они наверняка давным-давно перестали вспоминать о погонщике. Негодование и обида, терзавшие душу Джахана, досаждали ему куда сильнее, чем вши, стремительно плодившиеся в его волосах.

Обычно арестантов кормили заплесневелым хлебом и жидкой овсяной кашей, в которой плавали кусочки хрящей. Джахан, борясь с отвращением, глотал и то и другое. Голод творил удивительные вещи. Сутками напролет он думал о еде, рисуя в воображении свои любимые блюда. А еще он говорил сам с собой и выяснял отношения с теми, кто обидел его в прошлом. С капитаном Гаретом, главным белым евнухом, укротителем медведей Миркой. Он спорил со своими недругами и во сне, и наяву. Абдулла из своей камеры наблюдал за соседом с насмешливой улыбкой, словно отмечая про себя признаки надвигающегося безумия.