Я крался по коридору в гулкой летней тишине и морщился, когда скрипели половицы. Я не осмеливался открывать двери, боясь наткнуться на служанку или, чего хуже, на лорда Арчимбольта. В конце концов я отворил окно в конце узкого лестничного пролета и помочился на клумбу внизу. Мне казалось, я запомнил дорогу к комнате Люциана, но я забрел слишком далеко, заплутал и очутился в длинном темном коридоре, по обе стороны которого тянулись ряды закрытых дверей. Коридор казался таким безликим и симметричным, что мне стало не по себе. Наконец я приоткрыл одну из дверей как можно тише и осторожнее, надеясь краешком глаза увидеть окно и вид из него: тогда бы я по крайней мере понял, в каком крыле дома нахожусь. Но, заглянув в комнату, я понял, что зря осторожничал: это была кладовая со скошенным потолком

и одним-единственным пыльным окошком в дальнем углу, откуда открывался вид на дорожку и лес вдалеке. В нос ударил запах нагревшейся на солнце пыли, теплый, как ванна.

Я зевнул и шагнул в комнату. Коробки и старая мебель громоздились так плотно друг к другу, что я с трудом нашел проход между ними. Заметив у стены прямоугольный сверток, укутанный отрезом грязного бархата, я развернул ткань и увидел портрет бледной женщины с темными глазами и такими же темными кудряшками; фоном служили цветущие заросли. Женщина устало и безжизненно взирала на меня с полотна. Внизу на раме значилось: «Элизабет Сэссун Дарне». Мать Люциана? Навряд ли, портрет был слишком старым; должно быть, это его бабушка. Я стал внимательно рассматривать ее лицо, пытаясь увидеть сходство. Взгляд у женщины на портрете был странный, меланхоличный и отсутствующий, — совсем не такой, как у Люциана, его-то глаза блестели смекалкой, — но в форме лба, пожалуй, было что-то похожее...

Я отступил назад, чтобы получше рассмотреть портрет, и наткнулся на большой жестяной короб. Взметнувшаяся пыль защекотала ноздри, и я чихнул. И тут же от неожиданности сел на пол, чуть не раздавил коллекцию бабочек под стеклом.

Прямо передо мной стояла коробка поменьше. Я подтянул ее к себе и открыл.

Там были книги.

Книги? Я чуть было не оттолкнул коробку. Теперь, когда я знал, что представляют из себя книги, я боялся к ним прикоснуться, точно они переносят заразу. Но что плохого может случиться со мной здесь, на этом теплом тихом чердаке, в доме, где мирно спит Люциан?

Я взял книгу, лежавшую на самом верху, и не почувствовал головокружения и тошноты, как тогда, на ярмарке в День Пробуждения, когда раскрыл книгу, купленную у торговца. Слова перед глазами были просто словами, и больше ничем.

«Н а заре моего детства, в нежные годы, когда солнце отрочества еще не взошло надо мною и не расцвели бутоны моего девичества, невинность мою впервые осквернило вторжение мужчины».

Я перевернул страницу. Рассказ продолжался в том же напыщенном тоне, со множеством аллегорий и упоминаний Венеры и Приапа.

«Его громадный жезл, который он направил не в открытые врата моего сада наслаждений, а в другую дверь, служившую целям куда более приземленным...»

Я засмеялся.

— Что ты делаешь?

Я обернулся. Прислонившись к дверному косяку, на пороге стоял Люциан, растрепанный и почти раздетый. На нем была моя рубашка, застегнутая на одну пуговицу. Спокойный и заспанный, он, улыбаясь, подошел ко мне. Я думал, что он меня поцелует, но он вдруг замер.

— Что это?

— Книга. Здесь нашел. Но, кажется, с ней что-то не так. Она не такая, как...

— Как ты можешь это читать? — Он забрал у меня книгу и замахнулся, точно хотел зашвырнуть ее в угол. Но потом открыл и пролистал несколько страниц.'

— Ого!

— Что там?

— Кажется, это подделка. Роман. Вот почему она здесь, а не у отца... Смотри.

На форзац из узорчатой бумаги был наклеен ярлык с именем переплетчицы.

— Это не может быть настоящим переплетом мадам Сауэрли. Они даже ее имя с ошибкой написали: здесь «э » пропущено.

— Я совсем не понимаю, о чем ты говоришь. Люциан. — Мадам Сауэрли? Это самая известная переплетчица порнографических книг, она жила сто лет назад. А, ты имеешь в ыщ романы1 — презрительно усмехнулся он. — Это ненастоящие книги. Их пишут, как пишут в журналах, придумывают всё. Они не про реальных людей. Это не настоящие воспоминания, а выдуманные. Но неважно. — Он закрыл книгу и с тенью улыбки на лице покачал головой. — Ты совсем ничего не знаешь. Святая наивность.

— Откуда мне знать о том, о чем мне никто никогда не рассказывал?

— Еще бы. У твоих родителей чистая душа. Но не тревожься. Мне нравится твоя неиспорченность.

— Иди к черту, Дарне.

— Нет, серьезно. Очень нравится. — Он наклонился, прижался губами к моей щеке и прошептал: — Ты невинен во всем. Ни разу не читал книг, не был с девчонкой — или с парнем, раз на то пошло, не считая меня. — Он отстранился, улыбаясь во весь рот, а я в шутку замахнулся на него, но он поймал мою руку, и улыбка вдруг стерлась с его лица. Мы переглянулись.

Внизу раздался глухой стук. Люциан повернул голову и прислушался.

— Кто-то стучит в дверь? — спросил он.

— Не знаю. Разве дверь не открьшает экономка? — Вдруг летняя тишина показалась очень хрупкой; мне не хотелось, чтобы нашу идиллию нарушил кто-то извне, пусть даже на миг.

— Если ты имеешь в виду кухарку, та приходит лишь по вечерам.

— Адядя?

— Вряд ли. Придется мне спуститься. Он встал и принялся застегивать рубашку.

— Правда? — Я потянулся и стал расстегивать пуговицы, которые он только что застегнул. — А что, если кто-то помешает тебе одеться? Может, тебе стоит спуститься в таком виде?

— Очень смешно, Эмметт. — Но он не смеялся. — Наверное, это булочник.

— Давай голодать. Мне все равно. — Стук усилился, а потом прекратился. — Видишь? Проблема решилась сама собой.

— Ладно. — Он сел и позволил мне расстегнуть рубашку до конца. В ямке между ключиц блестели капельки пота. Но когда я наклонился к нему, он слегка отстранился, и наши губы не соприкоснулись.

— В чем дело?

— Книга, — промолвил он. — Как ты понял, что это подделка? Ты же сразу догадался, верно?

— Не знаю. Во мне ничего не екнуло. Л это важно? — Нет. Но твое чутье впечатляет. Ты бы понравился моему отцу. — Я заметил в его глазах недобрый саркастический

блеск, и мне стало не по себе. — Эмметт, ты для меня загадка. Такой невинный и вместе с тем...

— Может, хватит уже про мою невинность?

— Ладно, больше не буду, — улыбнулся он, — но только если ты позволишь мне уничтожить ее окончательно.

Конюшенные часы пробили четыре, и мы вдруг поняли, что страшно проголодались. Выкарабкались из уголка, который обустроили себе между коробками — «С ума сойти, мы только что занимались этим на глазах у моей бабушки!», — и спустились вниз. Прокравшись мимо комнаты с трофеями, очутились в громадной темной кухне и набили животы холодным пирогом, солониной и кексом, пропитанным бренди. Я и не заметил, как проголодался, а ведь мы не ели очень давно. После нашего пиршества обеденный стол напоминал поле боя: его усеивали объедки, крошки, капли варенья. Я хотел прибраться, но Люциан покачал головой. — Оставь. Пусть кухарка сделает свою работу. — Но... — Устрой я такой свинарник на нашей кухне, мать задала бы мне на орехи.