Там, вверху, редкие деревья, разбросанные по крутым обрывам, были кривыми, низкорослыми. А еще выше – только осыпи, а на самой вершине – край вересковой пустоши, такой манящей в солнечном свете!

Шрам на луговом просторе показывал, где давным-давно выламывали камни для массивных фермерских жилищ и прочных стенок, которые веками выдерживали натиск беспощадного климата. Эти дома и эти стенки, бесконечно расчерчивающие склоны, пребудут тут, когда меня не станет и я буду забыт.

Со мной в машине сидела Хелен. Я так любил, когда она ездила со мной по вызовам. На обратном пути с фермы мы взобрались вверх по склону, глубоко вдыхая запах нагретого папоротника, пьянея от знакомого волнения, когда приблизились к вершине.

И вот мы там. Широкий простор вересковой пустоши, такой чистый йоркширский ветер и тени облаков, скользящие по чередованию зеленых и бурых пятен. Теплая рука Хелен в моей руке, и мы бродим среди вереска и лоскутков зеленого бархата – лужаек, где овцы выщипывали траву почти под корень. Хелен поднимает палец, когда над этим узорчатым ковром проносится тоскливый крик кроншнепа, а ветер швыряет пряди темных волос ей на лоб, на лицо, на сияющие изумлением глаза.

Меня осторожно трясут за плечо, и я возвращаюсь в явь шипения пара и топота сапог. Ноет бедро, прижатое к жесткой крышке стола, затекла шея, упершаяся в край моего вещевого мешка.

– Посадка на поезд, Джим, – говорит мой товарищ. – Не хотелось тебя будить, ты так хорошо улыбался во сне.

Два часа спустя, потные, небритые, сонные, нагруженные своими вещами, мы понуро добрели до летного поля в Виндзоре. А потом, рассевшись в деревянном помещении, мы вполуха слушали капрала, инструктирующего нас для начала. Затем внезапно его слова обрели пронзительную ясность.

– И еще одно, – сказал он. – Не забывайте всегда иметь при себе свой личный знак. У нас на прошлой неделе два самолета столкнулись, так пара ребят так обгорели, что родная мать не узнала бы, – и оба без знаков. Вот мы и не знаем, кто из них кто. – Он просительно развел руками. – И без того нам работы хватает, а тут еще это. Так вы запомните, что я вам говорю.

Мы все моментально очнулись и слушали очень внимательно. Каждый, наверное, подумал то же, что и я, – что до сих пор мы только играли в летчиков.

Я взглянул в окно на длинный ветровой конус, горизонтально колышущийся над длинной плоской зеленой полосой, на стоящие кое-где на поле самолеты, на пожарную машину, на скопление низких деревянных домиков. Игры кончились. Теперь начиналось настоящее.

Теперь на мне была иная одежка. Резиновые сапоги и бриджи, в которых я как сельский ветеринар ездил по вызовам, остались в прошлом. Так я думал, влезая в мешковатый летный комбинезон и натягивая на ноги ботинки на овечьем меху, а на руки – перчатки: сначала – шелковые, а поверх них – теплые, огромные и уродливые. Все это было мне в новинку, но я испытывал чувство гордости.

Следом я надевал кожаный шлем и летные очки, затем пристегивал парашют, продевая лямки между ног и на плечи и застегивая их на груди. После этого я шагал к стоящему на зеленой траве дому, где расположились службы руководителя полетов.

Там меня ждал военный пилот Вудхэм. Ему предстояло учить меня, и он с тревогой смотрел на меня, как будто ему не нравилась эта перспектива. Он был темноволос, приятен на вид и напоминал мне портреты остальных летчиков, участвовавших в Битве за Британию, да он и в самом деле – как и многие наши инструкторы – прошел через это самое тяжелое время в нашей истории. Их направили сюда как бы отдыхать после тяжелых испытаний, выпавших на их долю, но из разговоров все знали, что свои операции против авиации противника они считали пикником по сравнению с тем, чем они занимались теперь. Они без страха смотрели в глаза асам люфтваффе, но мы приводили их в ужас.

Мы шли по траве, и я смотрел, как один из моих товарищей готовится совершить посадку. Маленький биплан раскачивался и вилял как сумасшедший, он едва не задел группу деревьев, а затем камнем упал на землю с высоты примерно в пятнадцать метров, высоко подпрыгнул, спружинив на колесах, затем подпрыгнул еще пару раз и, раскачиваясь из стороны в сторону, зарулил на стоянку. Голова в шлеме на заднем сиденье дергалась и кивала, как будто делала какие-то резкие замечания тому, кто сидел впереди. Лицо пилота Вудхэма ничего не выражало, но я знал, о чем он думает. Следующая очередь была его.

«Мотылек» казался очень маленьким и одиноким на широком поле, покрытом травой. Я поднялся на свое место и пристегнулся, а мой инструктор сел сзади. Он приступил к предполетной процедуре, которую мне скоро предстоит выучить наизусть, как отрывок из поэмы. Механик несколько раз провернул пропеллер, чтобы подготовить мотор к запуску, летчик крикнул: «Контакт!» – механик крутанул винт, двигатель заревел, из-под колес убрали колодки, и мы медленно поехали по траве, подскакивая на неровностях. Вдруг мы чудесным образом оторвались от земли и стали подниматься над крышами домов в летнее небо, а под нами разворачивалась пестрая поверхность сельской местности, расположенной в Южной Англии.

Я внезапно почувствовал прилив восторга не только потому, что мне нравились новые ощущения, но еще и потому, что я так долго ждал этого момента. Месяцы муштры, физподготовки и изучения навигации вели меня к той минуте, когда я окажусь в воздухе, и вот этот момент настал.

Пилот Вудхэм по внутренней связи сказал мне:

– Она теперь – твоя. Возьмись за рукоятку управления и держи ее ровно. Следи за гирогоризонтом и не давай ей крениться. Видишь облако по курсу? Выровняй высоту на его уровне и направь нос на него.

Рукой, затянутой в перчатку, я взялся за рукоятку. Какое приятное ощущение! И как просто. Мне говорили, что полет – дело несложное, и говорившие это оказались правы. Детская игра! Я лег на курс и увидел внизу трибуны Аскота – места для традиционных скачек.

Я начал улыбаться от счастья, когда вдруг в моих ушах раздался голос:

– Расслабься, бога ради! Ты что, поиграть решил?

Я не мог его понять. Я был совершенно расслаблен, и мне казалось, я хорошо управляюсь с машиной, но в зеркале я увидел, как на меня через очки уставились глаза пилота.

– Нет, нет, нет! Так никуда не годится! Расслабься, ты что, не слышишь меня, расслабься!

– Есть, сэр! – сказал я и тут же напрягся. Я никак не мог сообразить, что же его беспокоит, и начал с растущим отчаянием смотреть на гирогоризонт, затем – на облако впереди по курсу, но голос в переговорном устройстве стал теперь просто яростным.

Мне казалось, что никаких проблем у меня нет, но ничего не слышал, кроме проклятий и стонов, а однажды он сорвался на визг. «Убери свои чертовы пальцы!»

Полет перестал мне нравиться, и мне стало немного грустно. И как всегда в таких случаях, я стал вспоминать Хелен и счастливую жизнь, которую мне пришлось оставить. Я сидел в открытой кабине, и в моих ушах ревел ветер, который добавил жизни картине, вставшей у меня перед глазами.