— В четыре-то года?

Она записала что-то на листке бумаги и предложила: «Приходите на следующей неделе».

До этого времени я считала, что женская дружба — дело пустое, шаткое, зависящее скорее от обстоятельств, чем от душевных движений, однако Ольга Вечеслова, которую я вскоре узнала близко, оказалась существом неординарным. Она была моложе меня и пыталась скрыть за очками в золоченой оправе острую неуверенность в себе. Темно-карие волосы. Темные, почти черные глаза. Когда-то она танцевала на сцене, но теперь в теле ее не осталось и намека на это — широкая в бедрах, сутуловатая, они ничем не напоминала маму, которая, даже заболев, ступала так, точно на голове ее стоит фарфоровая чашка. Мое знакомство с Руди нервировало Ольгу, но и было приятно ей. Конечно, она относилась к нему отрицательно — изменник, еще бы! И кроме всего прочего, он изменил тому, чего в конечном счете хотели для себя мы, — реализации наших желаний. И в этой нелюбви крылась потребность в нем. Болезнь своего рода: и я, и она не могли выбросить его из головы. Мы стали встречаться раз в неделю, бродить вдоль каналов, понимая, конечно, что наша дружба способна привлечь нежелательное внимание, но делая вид, что нам на это наплевать.

Ольга добилась для меня разрешения навещать Колю в сиротском приюте. Лето шло к концу, Коля выглядел недокормышем — торчавшие из трусиков ноги его были тонкими, точно у паучка. Болячки на лице, ужасные. Его пороли за недержание, спину покрывали рубцы. Галина сказала мне, что на самом деле ему шесть лет, не четыре, просто он задержался в развитии. И я начала сомневаться, грызть ногти, впервые с шестнадцати лет. «Мне с таким ребенком не справиться», — думала я.

А тут еще формальности усыновления — стратегический кошмар: очереди в школы, изменение имени, квартирный вопрос, прививки, документы.

И все равно я купила краску, кисть, отыскала в комиссионке кружевную занавеску, выкрасила угол комнаты в голубой цвет, изобразила на подоконнике, скопировав их из книжки, шахматные фигурки. Расставила по полкам антикварные безделушки. Полки у меня были плетеные, оранжевые. Главная беда — кровать для Коли отсутствовала. Я записалась в магазине в очередь, но ждать нужно было месяца четыре, да и денег, хоть я и переводила как нанятая, у меня жутким образом не хватало. В итоге Ольга нашла матрасик, приобретший, когда я отчистила и залатала его, вид вполне презентабельный.

Я оглядела комнату. Какая была, такой и осталась — функциональной, серой. Ладно, найти в Ленинграде птичью клетку — не проблема, я купила одну, привесила к потолку и поместила в нее фарфоровую канарейку: безвкусно, но красиво. А еще отыскала на рынке чудесную музыкальную шкатулку ручной работы, игравшую, когда ее заводили, концерт Арканджело Корелли. Стоила она, как множество моих стихотворений, но, подобно фарфоровому блюдечку, полученному мной от отца, отзывалась сразу и прошлым, и будущим.

И когда в конце сентября Ольга добилась наконец оформления опекунства, настал момент, лучше которого я ничего в моей жизни не знала, абсолютно.

Коля стоял посреди комнаты и плакал — так, что у него кровь носом пошла. Чесался, покрывая царапинами руки и ноги. Я приготовила примочку, залепила пластырем ранки, а совсем уж вечером выдала ему шоколадку. Он не знал, что это, смотрел на нее, смотрел, потом развернул. Отгрыз кусочек, поднял на меня взгляд, откусил еще и сунул половинку плитки под подушку. Я в ту ночь не заснула, баюкала его, когда ему снились кошмары, и даже смазала уже затхлой примочкой себе пальцы, чтобы ногти больше не грызть.

Проснувшись, Коля забился в страхе, но после затих и попросил вторую половинку плитки. То была просьба из тех, что без видимой причины наполняют душу надеждой.

Спустя месяц я написала Руди о том, какой резкий поворот произвела моя жизнь, каким она пошла скорым ходом. Но письмо не отправила. Зачем? Я стала матерью. И с довольством принимала теперь седину в моих волосах. Мы с Колей спустились к Фонтанке. Он ехал на вихлястом велосипеде, найденном нами возле мусорного бака, далеко от меня не отъезжал. Мы направлялись в Минобрнауки, сообщить о наших успехах.

Посмотрел «Все в семье», потом поехал на такси к Джуди и Сэму Пибоди (такси 2,50 доллара). Пришел Нуриев, выглядел ужасно — по-настоящему старым. Похоже, ночная жизнь его все-таки доконала. С ним был его массажист. Массажист и одновременно что-то вроде телохранителя. Направляясь туда, я этого не знал, но Нуриев сказал Пибоди, что, если появится Моника Ван Вурен, он уйдет. Говорит, что она его использует. Нет, он ужасен. Когда он был никем и даже не мог поселиться в отеле, Моника дала ему кров, а теперь он говорит, что она использует его. Негодяй, просто негодяй. В 1.30 Эберштадты решили уйти, и я подвез их (такси 3,50 доллара).

Дневники Энди Уорхола Воскресенье, 11 марта 1979

Мсье спал, город был тих, я с ранних лет любила его таким, я стояла у окна, вдыхала запах Сены, иногда он неприятен, но в то утро от реки веяло свежестью. На кухне пеклись печенья, и два аромата смешивались в воздухе.

В девять утра ветер принес на набережную звон колоколов Святого Фомы Аквинского. Пока я ждала пробуждения мсье, чайник закипел в четвертый раз. Обычно мсье позже девяти не залеживался, как бы поздно ни возвращался домой. Я всегда знала, есть ли с ним кто-нибудь, потому что в этих случаях по креслам бывали разброшены пиджаки и другая одежда. Однако в то утро гостей не было.

Я сняла чайник с плиты, в спальне мсье что-то громко стукнуло, потом проигрыватель заиграл там Шопена.

Когда годы назад я поступила на службу к мсье, он привычно выходил из спальни в одних трусах, однако я подарила ему на день рождения белый купальный халат, и в знак признательности мсье стал надевать его по утрам. (У него десятки шелковых пижам и красивых тибетских мантий, однако он никогда их не носит, а выдает гостям, которые неожиданно решают остаться на ночь.) Я ополоснула заварочный чайничек горячей водой, насыпала заварку и вернула большой чайник на плиту, на слабый огонь. Появился мсье, поздоровался со мной, как обычно широко улыбаясь. Простые радости жизни все еще доставляли ему удовольствие, редко выпадало утро, когда он не подходил бы к окну и не набирал полную грудь воздуха.

Я всегда считала, что молодой человек с неограниченными средствами — ему было в то время сорок два года — ничего, кроме счастья, испытывать не может, однако случались дни, когда небо словно придавливало мсье, и я оставляла его предаваться мрачным мыслям.

В то утро он зевнул, потянулся. Я поставила на стол чай и печенье, а мсье сообщил, что уйдет сегодня позже обычного. Сказал, что ждет гостя, обувного мастера из Лондона, визит этот он хотел сохранить в тайне, поскольку в Париже хватало танцоров, которые также могли претендовать на время мастера.

Утренние визитеры случались у нас не часто, я забеспокоилась, хватит ли нам печенья и фруктов для угощения, но мсье сказал, что уже много раз встречался с этим обувщиком, человек он простой и ничего, кроме чая и тостов, ему не потребуется.