— Мы так волновались за вас!

— Боже мой, как вы выросли! — вырвалось у Эдди.

Мелисса, которая ничуть не выросла — и беременна в это время она не была, — с удивлением посмотрела на него. Мелисса была таким милым человеком, что, казалось, ее больше заботит состояние Эдди, чем собственная обида, хотя Эдди и был готов разрыдаться за нее.

Потом кто-то пожал протянутую руку Эдди — рукопожатие было слишком сильным и энергичным для Рут, а потому Эдди сумел удержаться и не повторить еще раз: «Боже мой, как вы выросли!» Это был Карл — еще один из милых людей, руководивший деятельностью Унтербергского поэтического центра[16]. Карл был поэтом, к тому же остроумным человеком, высоким, как Эдди, и всегда дружелюбно к нему относившимся. (Именно благодаря дружелюбию Карла Эдди приглашали на многие мероприятия, организуемые в «Уай» на Девяносто второй улице, даже на такие, до которых, по мнению Эдди, он не дорос, как, например, нынешнее.)

— Дождь… — сказал Карлу Эдди.

В комнату отдыха затиснулось человек пять-шесть, и, услышав замечание Эдди, все они разразились смехом. Именно такой бесстрастный старомодный юмор можно было встретить в каком-нибудь романе Эда О'Хары! Но Эдди просто не знал, что еще ему сказать. Он принялся пожимать присутствующим руки, а вода стекала с него, как с промокшей собаки.

Был здесь и тот важный деятель из «Рэндом хауса»[17], редактор Рут. (Редактором двух первых романов Рут была недавно умершая женщина, и теперь ее место занял этот тип.) Эдди видел его три или четыре раза и никак не мог запомнить его имя. Но как бы ни звали этого важного редактора, он тоже не мог запомнить, что уже знакомился с Эдди. Эдди никогда до сегодняшнего вечера не находил в этом ничего оскорбительного.

Стены комнаты отдыха были увешаны фотографиями самых знаменитых мировых авторов; Эдди был окружен писателями международного статуса и известности. Фотографию Рут он узнал, прежде чем увидел саму Рут; ее фотография казалась вполне уместной среди фотографий нескольких нобелевских лауреатов. (Эдди никогда и в голову бы не пришло поискать здесь собственную фотографию — он бы и не нашел ее здесь.)

Именно ее новый редактор в буквальном смысле вытолкнул Рут навстречу Эдди. У склонного к фамильярности человека из «Рэндом хауса» был радушно-агрессивный вид. Он бесцеремонно положил свою большую ладонь между лопаток Рут и выпихнул ее из угла комнаты, где она, казалось, пряталась от других. Рут не была застенчива; Эдди знал это по ее многочисленным интервью. Но, увидев ее живьем (впервые — взрослой), Эдди понял, что в ней была какая-то нарочитая миниатюрность. Она словно бы сама пожелала быть маленькой.

На самом деле она была ничуть не ниже, чем тот чернокожий детина в автобусе на Мэдисон-авеню. Ростом Рут не уступала отцу — вполне нормальный рост для женщины, но она была значительно ниже Марион. Правда, ее миниатюрность никак не была связана с ее ростом — она, как и Тед, была по-спортивному крепко сбитой. На ней, как всегда, была черная футболка, и Эдди сразу бросилось в глаза, что мускулатура правой руки Рут развита на мужской манер — больше, чем на левой, и бицепс и мышцы предплечья были заметно крупнее и сильнее, чем на тонкой левой руке. Это происходит с теми, кто занимается сквошем или теннисом.

Эдди взглянул на нее и сразу же решил, что она в пух и прах разнесет Теда на корте. Она и в самом деле могла бы сделать это на любом сквош-корте стандартных размеров. Эдди и представить себе не мог, как хочется Рут разнести отца в пух и прах, как не мог он предположить, что старик по-прежнему легко обыгрывает спортивного вида дочь в своем сарае, дающем ему несправедливые преимущества.

— Здравствуйте, Рут. С нетерпением ждал встречи с вами, — сказал Эдди.

— Здравствуйте… снова, — сказала Рут, пожимая ему руку.

У нее были короткие, квадратные пальцы — как у отца.

— Ух ты, — сказал редактор из «Рэндом хауса», — я и не знал, что вы знакомы.

У Рут была и отцовская ироническая улыбка, при виде которой слова застряли у Эдди в горле.

— Вы, наверно, хотите сначала умыться? — спросила она Эдди.

И тут опять в дело вступила фамильярная рука редактора, которая на сей раз с чуть чрезмерной бесцеремонностью легла между лопаток Эдди.

— Да-да, дадим мистеру О'Харе пару минут, чтобы привести себя в порядок, — сказал новый редактор Рут.

И только оказавшись в туалете, Эдди понял, насколько необходимо ему привести себя в «порядок». Он был не только грязный и мокрый — целлофановая упаковка, вроде бы от какой-то сигаретной пачки, прилипла к его галстуку, обертка от жвачки, под которой при более внимательном обследовании обнаружился комок хорошо пережеванной резинки, висела на его ширинке. Рубашка его промокла насквозь. В зеркале Эдди поначалу никак не мог узнать свои соски — он попытался смахнуть их, словно это тоже была прилипшая к коже жевательная резинка.

Он решил, что лучше всего ему снять пиджак и рубашку и отжать их; отжал он и свой галстук. Но когда Эдди снова оделся, то оказалось, что галстук и рубашка у него стали словно жеваные, к тому же его рубашка, которая прежде была белоснежной, теперь стала розовато-выцветшей в полоску. Он посмотрел на свои ладони со знакомыми пятнами красных чернил, которыми заправлялась его редакторская ручка (его так называемая «любимая учительская»), и — еще до того, как он заглянул в свой портфель, — он понял, что вся правка красным на рукописи его речи сначала поплыла на мокрых страницах красными кляксами, а потом порозовела.

Когда он таки взглянул на свою вступительную речь, то увидел, что вся его сделанная от руки правка стерлась или расплылась до неузнаваемости, а оригинальный машинописный текст, который теперь оказался напечатанным на розовом фоне, стал значительно менее разборчивым, чем прежде. Что было неудивительно — ведь прежде эти буквы хорошо выделялись на чистой белой странице.

Горсть мелочи перекашивала набок его пиджак. В туалете Эдди нигде не увидел корзинки для мусора, и — он надеялся, что это последняя на сегодня глупость, — Эдди швырнул всю мелочь в унитаз, потом спустил воду, и когда бурление прекратилось, он увидел, что четвертаки остались лежать на донышке унитаза.

Рут воспользовалась туалетом после Эдди. Когда он шел за ней на сцену (большинство остальных отправились в зал и заняли места среди публики), она оглянулась через плечо и сказала ему:

— Странный фонтан для загадывания желаний, правда?

Он не сразу сообразил, что она говорит о монетках в унитазе; он, конечно же, не мог сказать, знает ли она, что это его деньги.

Потом уже без всякого подтекста — и без озорства — она сказала: