не понимаю, почему ее лицо сделалось умиротворенным. В общем, никак не реагирую, и тогда Крошка наклоняется ко мне ближе. У нее пыльное, грязное лицо, она вглядывается в меня, будто что-то ищет. Не знаю, что именно. Потом придвигается вплотную и кладет ладонь мне на грудь.

— Я должна рассказать тебе историю, — говорит она. — Мне ее мама рассказывала. Про женщину из Гватемала-Сити, кузину одной маминой сотрудницы.

— Не хочу я слушать историй, — отвечаю я, отталкивая ее руку.

Но Крошка снова кладет ее мне на грудь и настаивает.

— Закрой глаза, — шепчет она, держа ладонь там, где бьется мое сердце.

Я отказываюсь, но ветер становится сильнее, и глаза все-таки приходится закрыть из-за того, что он такой горячий и несет столько пыли. Неожиданно меня словно пронзает электрический разряд, и в голове возникает образ мальчика, который катается на трехколесном велосипеде перед бледно-розовым домом за облупившимся белым забором. На нем белая рубашка, синие шорты, он ездит по кругу. Потом раздается громкий хлопок, и на рубашке расцветает красное пятно. Я вижу, как из дома выбегает мать и подхватывает ребенка на руки. А в ушах все звучит голос Крошки:

— Двоюродная сестра матери сказала, что та все плакала, не переставая, и всю ночь на бдении у тела, и на могиле. Выла на всю улицу, как койот. Как зверь, которому отрубило лапу.

Я слышу этот вой так громко и отчетливо, что мне даже кажется, что это поезд притормаживает или кто-то плачет рядом.

— Она не могла перестать рыдать ни на секунду. А на похоронах…

Я вижу мать рядом с маленьким гробом, из ее открытого рта вырываются ужасные звуки.

— …как раз когда священник предавал тело ее сына земле, она вдруг замолчала. А после того как священник сказал, что теперь ее сын будет жить вечно в Царстве Божьем, бросилась в могилу.

Я вижу, как развевается черное платье женщины, когда она исчезает в яме. Слышу стук упавшего тела, вижу суету — это мужчины прыгают за ней, хватают, насильно тащат наверх, а она царапает им лица и умоляет похоронить ее вместе с сыном.

— Женщину отвели домой, но на следующий день нашли ее безжизненное тело на могиле сына. Пришлось снова раскопать могилу, открыть гроб, достать ребенка и положить их вместе в другой гроб, побольше. И снова похоронить. Вместе.

Я пытаюсь открыть глаза. Когда они распахиваются, передо мной все плывет, и я чувствую, как жжет глаза.

Я отбрасываю руку Крошки со своего сердца, и меня будто подкидывает при этом.

Она тянется обнять меня, но я не даю ей этого сделать.

— Не трогай меня. Зачем ты это рассказала? — Я смотрю ей в лицо и злюсь, потому что ее история до сих пор звучит у меня в ушах, живет в разуме и сердце.

Она тоже глядит на меня в упор и говорит:

— Потому что если ты не можешь бежать навстречу чему-то, Пульга, то хотя бы помни, от чего ты убега-ешь.

Я трясу головой, пытаясь забыть, но не могу этого сделать. А глаза все жжет.

И сердце продолжает биться, биться, биться у меня в груди.

Когда пейзажи с пышной зеленью исчезают, я чувствую какое-то злобное удовлетворение. Пока мы едем по уродливым, высохшим, бесцветным землям, я смотрю на Крошку, и мне хочется сказать: «Все-таки мечтать — это глупо». Но я не говорю этого. Потому что, даже когда поезд въезжает на территорию сортировочной станции, где нет ничего, кроме пыли, даже когда мы снова слезаем с поезда, у Крошки такой вид, как будто она верит в эти свои мечты.

А потом мы садимся на очередной состав, на котором еще меньше народу. Крошка разговаривает с одним из наших спутников, после чего нагибается ко мне поближе и шепчет:

— По-моему, на нем мы доберемся до Алтара.

Она ждет реакции, всматриваясь в мое лицо, пока мы едем по пустыне, где лишь обожженный солнцем песок и оранжевое небо, — самое пекло адского маршрута.

— Это последний поезд, — говорит она.

Я смотрю на пустыню и жду, когда почувствую хоть что-нибудь: возбуждение, облегчение, радость… Но ничего подобного не происходит, и я просто киваю.

Мы сидим, а часы тянутся один за другим. Ничего не происходит, только поезд несется вперед и горячий ветер хлещет по лицу. От него трескается кожа и кровоточат щеки. И все это время мне кажется, что я оказался посреди битвы между Богом и дьяволом. Но даже если это действительно так, мне никогда не понять, почему Бог допустил то, что случилось. Ведь это я должен был погибнуть, упав с поезда. Бог должен был забрать меня, чтобы Чико и Крошка могли ехать дальше. Может быть, тогда я не злился бы на него так сильно.

Может быть, тогда я по-прежнему верил бы в него.

Но Бог забрал Чико. Это его кровь была пролита, и ради чего? Что бы подумал мой друг, знай он… Знай он, что я не хочу двигаться дальше, не хочу бежать. Что я просто хочу остановиться. И чтобы все остановилось.

И наконец, наконец-то, так оно и происходит.

Крошка

Поезд прибывает на станцию.

Мы в грязи и в пыли, похожи на насекомых, которые годами ползали глубоко под землей и вот теперь вылезли наружу. Мы похожи на мертвецов, созданий из преисподней, что вырвались оттуда на поверхность. А еще мы выглядим в точности как те мумии, в которые этот зверь превращает каждого, кто на нем путешествует. Спотыкаясь, мы ковыляем прочь от поезда, шатаемся и прихрамываем на ходу, а в головах у нас туман.

Вот как мы выглядим.

Но внутри меня наполняют облегчение и надежда. Я не чувствую себя мертвой.

Я чувствую себя живой.

Оглянувшись назад, я смотрю на Ля Бестию, на этого зверя, монстра, на этот дьявольский поезд. На эту жуткую конструкцию, которая отняла жизнь у Чико, но помогла нам с Пульгой добраться сюда. Что-то поднимается у меня в груди: мне одновременно хочется прошептать слова благодарности и зашвырять камнями эту бесчувственную смертоносную тварь. Мне страшно даже открыть рот, я боюсь, что из меня польются звуки, что эмоции вспыхнут и затопят меня, как уничтожающая все на своем пути лава.

Но Пульга как неживой.

— Ехать больше не надо, — говорю я ему, подавляя всхлипы.

Он будто не понимает. Осунувшийся, с пылью на ресницах, он смотрит прямо перед собой и не хочет оглянуться. Ни слезинки, ни слова, ни проблеска эмоций на лице.

Вслед за