«Я буду играть на бас-гитаре в крутейшей группе, — говорил я Чико, — и гонять по Западному побережью на тачке, каку папы, и устраивать с парнями концерты».

«С какими парнями?»

«Из моей группы».

«Ага, понял», — говорил Чико со своей дурацкой улыбкой.

«Они сейчас где-то там тусят, в Штатах, и даже не знают, какими известными мы станем. Им просто меня не хватает. Ничего, пусть подождут немного. Когда-нибудь это будет».

«И я с вами, ладно?»

«Черт, конечно, Чико! И ты. Ты там тоже со мной будешь».

А ведь я ни разу не позвал его в свою дебильную воображаемую группу. Он, черт возьми, был моим лучшим другом, а я даже не спросил, на каком инструменте он хочет играть. И все эти идиотские мечты были моими мечтами, которыми я забивал ему голову. Я придумал для него будущее, в которое заставил поверить. Я просто не удосужился спросить, чего он хочет.

«Прости», — говорю я ему и зажмуриваюсь сильнее, корчась от стыда за собственный эгоизм. Начинается дождь, и я крепче вцепляюсь в крышу вагона.

Сначала с неба еле капает, но потом дождь становится сильнее, резче, он хлещет по нашим телам, жалит мне руки, просачивается под промокшую одежду. Я вижу, как люди поднимают головы и открывают рты.

Вскоре налетает ветер, и струи дождя меняют направление, они набрасываются на нас то с одного боку, то с другого, атакуя откуда только возможно, впиваются в тело, будто иглами. Крошка придвигается ближе ко мне, и мы что есть силы держимся за крышу вагона, стараясь не соскользнуть, а в небе то и дело вспыхивают молнии.

Вроде бы я плачу, хоть и не уверен в этом, из-за дождя трудно сказать точно. К тому же я столько оплакивал Чико, что, может, и не перестаю это делать сейчас. Может, теперь я буду плакать всегда, даже тогда, когда во мне не останется больше ни слезинки.

Поезд трясет, и мы скользим туда-сюда по крыше в такт его движениям. Гром грохочет с такой силой, словно хочет расколоть мир надвое, и Ля Бестия вторит ему стонами, напоминая о своей мощи и о стальных лезвиях, готовых перерезать любого, кто упадет на землю. Но мы с Крошкой держимся.

Все это похоже на конец света.

Может, так оно и есть. Я почти хочу, чтобы так и было.

Руки коченеют, они устали держаться за крышу и, кажется, никогда уже не смогут нормально двигаться. Тело немеет от дождя и холода. Уж не Чико ли стоит за всей этой яростью, дождем, ветром и молниями, мелькает у меня в голове. Может, это он злится, что мы от него уехали?

«Не сердись на меня», — говорю я ему.

Но у него есть повод для злости. Ведь это я заставил, его поверить, что с нами все будет хорошо, втянул в драку на школьном дворе, а потом привел к гибели.

Ля Бестия визжит, как свинья, которую ведут на бойню. Я убил его. Убил Чико!

Это я во всем виноват!

Я упрямо не открываю глаз и наконец засыпаю, сдавшись тьме.

Буря бушует. Ля Бестия мчится сквозь ночную мглу.

Крошка

Все мы сидим на крыше вагона, среди нас уже знакомая семейная пара с девочкой, которую родители посадили посередине. На фоне сверкающего неба я вижу их силуэты, а время от времени вспышки молний освещают и их лица.

А потом в одной из этих вспышек я, кажется, вижу Бога. Его коричневая ладонь чашечкой приставлена к подбородку девочки, чтобы там собиралась вода, которую можно пить. Бог едет через пустынные земли по маршруту, который иначе как адским не называют. Острые струи бьют по глазам. Небо заливает белый свет, такой яркий, что я почти слепну. Холодные потоки низвергаются на нас сверху; я поднимаю голову и пью воду, льющуюся с небес.

Не то чтобы до этого момента я не верила в Бога, просто его трудно разглядеть в знакомом мне мире, где мамочки учат детей ходить быстро и смотреть в землю. Іде у стариков и старух сгорбленные спины, а сами они продолжают жить только благодаря поддержке других бедняков, которые их жалеют. Іде смерть настигает молодых.

Нет, нельзя сказать, что я в Него не верила. Просто всякий раз, когда кто-то обращался к Богу, просил не оставлять его, умолял спасти, я думала, что Он не слушает и не слышит просящего.

Я оборачиваюсь к Пульге. Его глаза закрыты, он в наушниках. Я трясу его за плечо, стараюсь заставить посмотреть на меня, попить дождевой воды, но он никак не реагируют. Я достаю пустые бутылки для воды, свою и его, и наполняю их.

Так мы едем всю ночь, промокшие и замерзшие. Дождь лупит по спине, и кажется, будто в нее вонзаются маленькие ножики для колки льда; ветер с каждым часом делается все холоднее и холоднее. Я жмусь к Пульге и заставляю себя думать о тепле, воображать жаркое солнце, как оно сияет на небе и припекает мне кожу.

Теперь я думаю о солнце.

Лишь о нем.

Оно превращается в оранжевый портал, который заглатывает меня, окружив теплом и пламенем. Я чувствую, как тело расслабляется, пока я плыву сквозь его жар. А потом вдруг падаю и оказываюсь на улице, вдоль которой в два ряда выстроились дома. Мои босые ноги опускаются на черное Дорожное покрытие. Я иду точно по центру, поглядывая на тротуары по обе стороны улицы, на низкие деревья с ветвями, где цветут тяжелые розовые и белые цветы. Солнечный свет бликует, отражаясь от припаркованных машин.

Я иду медленно, по очереди рассматривая дома: вот белый дом, серый, маленький синий домик в окружении кустов красных роз. Потом я подхожу к бледно-желтому дому. Три ступеньки ведут на крыльцо, где в деревянном кресле сидит старушка и смотрит на меня. У нее длинные волосы с седыми прядями, которые будто бы испускают свечение. Глаза темные, но яркие. Она наблюдает за мной.

Когда я приближаюсь, она встает и подходит к самому краю крыльца, но больше не делает ни шагу и знаками зовет меня к себе, но мои ноги тяжелы, как камни, и их не сдвинуть с места. Дверь в дом закрыта, а из растворенного окна несутся голоса и смех. Они мне знакомы, но я не могу припомнить, где и когда их слышала. Я знаю, что люблю тех, кто разговаривает и смеется внутри дома, пусть даже и не знаю, кто они такие.

Старушка