Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наш сосед комбриг Яблонский / кроет матом по-японски!..
Поэтесса Чердакчи / ест мацу и куличи!..
Романист Степан Буздяк / был при царском строе дьяк!..
Боба Кандалупский ноне / жёг портреты на балконе!..
Мой надысь во сне два раза / заявил «Рябой – зараза!»
Все переложение как бы прошито краткими стихотворными ремарками, первая строчка которых повторяет название переложения:
Было или не было?.. Главное – что стало…
Было или не было?.. Жаль, что было мало…
Было или не было – набери ноль-девять…
Было или не было – дело не в коте ведь…
Владимир Витковский. Человек без поводка
Художник Владимир Витковский живет в Сан-Франциско. Да-да, совсем рядом с тем самым местом, «где бушует Тихий океан». Рукой подать до набережной, куда каждый день в любую погоду он ходит на прогулки с Мастером, огромным желтым лабрадором, ближайшим другом и поверенным всех тайн и мыслей. Бывший петербуржец. Он неизменно поправляет: «Ленинградец». Учился в трех разных художественных заведениях. Умудрился при этом остаться самим собой: законченный сюрреалист и футурист, трепетный и… крутой (ну как же бывший моряк-подводник и кунфуист), придумщик психологических перформансов, озорной и неутомимый. В январе 1989 года уехал из Советского Союза, жил в Бостоне, потом переехал в Сан-Франциско. В 1991 году, вскоре после приезда, получил Первый приз на конкурсе Boston Copley Association of Artists – старейшее художественное сообщество США, потом почетные дипломы Испании, Золотую медаль в Швеции, по дороге в Америку успел поучаствовать в телевизионном аукционе в Риме, выставлялся в США, Канаде и многочисленных странах Европы… А одна из его работ – Портрет Иосифа Бродского – из США переехала в музей Бродского «Полторы комнаты» в Петербурге.
В 2006 году открыл свою галерею Vitkovsky Fine Art.
Когда в «музейно-галерейном» городе Сан-Франциско одна за другой стали закрываться художественные галереи (в 2016 году галерею Vitkovsky Fine Art тоже постигла сия грустная участь), власти города поначалу не встревожились, забот предостаточно других… Но постепенно лавина запечатанных галерей стала именно что впечатляющей – пустые глазницы окон запестрели надписями о продаже или сдаче в аренду большинства бывших успешных «рассадников изобразительного искусства»… И тогда в умных головах умных городских начальников – Board of Supervisors (Совет Директоров мэрии) – под элегантными сводами Сити-Холла с роскошным куполом, похожим на купола Мансара в церкви Валь-де-Грас и Дворца инвалидов, родилась любопытная, давно назревшая и, возможно, даже в чем-то спасительная идея. Спасительная для будущего городской культуры: в помещениях Сити-Холла, открытого для публики, устраивать одну за другой (по три месяца для каждого творца) выставки работ самых известных художников Сан-Франциско.
Первым «спасателем» выбрали Владимира Витковского.
– Володя, «костюм спасателя» не жал, ты счастлив?
– Знаешь, я очень люблю Вячеслава Полунина с его «Академией дураков»: «Когда творишь – ты счастлив. Ты приближаешься к самому себе. Творчество от всех глупых болезней лечит». Я – дурак. И я счастлив. Я утром открываю глаза, и что вижу?
– Что?
– Глаза. Которые смотрят на меня…
– Ты Мастера имеешь в виду, свою собаку?
– Мастера. Стоит мне только открыть глаз, он лижет мой нос, начинает рычать от радости и прыгать. Как тут не засмеяться! Представляешь: каждое утро просыпаюсь со смехом!
– А потом вы идете гулять вдоль Тихого океана.
– Да, пьем кофе и идем гулять на берег океана.
– Мастер надевает свой щегольской ошейник в форме «вечерней бабочки», закидывает лапу на лапу, выпивает чашечку кофе…
– Не-е-ет-с, пардон, предпочитает косточку хорошую…
– У тебя, видно, детство радостным было …
– Я помню себя с четырех лет. Детство было, конечно, веселое, но тяжелое. Отец, Борис Витковский, попал на фронт семнадцатилетним мальчишкой, и сразу в штрафной батальон…
– Почему в штрафной?
– Как потом понял, происхождение было неподходящее… Дед у меня был дворянин, это и стало «закавыкой» в случае с моим отцом, а потом и со мной. После войны отец встретил мою маму. Женился. Родился я. А он от ран, полученных на войне, вскоре умер. Мне было тогда два года, и я его совсем не помню. Вот такая краткосрочная любовная история. Что и как? Кто он был? Из какой семьи, кто мои предки, мама никогда не говорила, боялась, а может, и сама толком не знала. Никогда и ничего не объясняла, не терпела со мной разговоров на эту тему. Всю информацию я получал из-под стола.
В детстве мы обычно играли с ребятишками под столом, и все услышанные разговоры, все, не для нас предназначавшиеся сведения, – оттуда. И скудные факты про деда-дворянина. Многое зацепилось, когда мама беседовала со своим братом, не зная, что я там затаился: «Олег?» – «Слушай, а что Олег? Олег вышел в 1954 году… Петр Иванович? Его в 1942-м посадили…» Я все время чувствовал какое-то напряжение моих родных – и мамы, и отчима, когда он у меня появился. Мне было тогда уже пять лет. В доме никогда не водилось ни радио, ни советских газет. Вообще, у меня всегда и везде было чувство, что я чужой. Нет, никакой антисоветчины, просто у родителей была некая брезгливость в отношении власти. Отчим был военным летчиком, инвалидом войны, очень жестким, очень трезвым (в смысле трезво смотрел на жизнь) и очень хорошим человеком. Воспитательные методы у него были спартанские. Врачи обнаружили у меня в раннем возрасте порок сердца, дали соответствующие предписания со множеством «не». У отчима предписания были прямо противоположные: жесткое закаливание зимой и летом, физические нагрузки… Не ныть, не жаловаться… Я был маленького роста, и во дворе меня часто обижали. Отчим говорил: «Бей в нос…» И я научился: чуть что – большой или маленький противник – сразу давал в нос. Если враг был слишком для меня велик, вежливо просил его нагнуться…
Друзья отца, фронтовики, навещали маму, они подружились и с отчимом. И, конечно, пили. По праздникам. Молча. И обязательно на столе стоял дополнительный полный стакан, прикрытый кусочком хлеба. Поминали погибших. Однажды, был какой-то праздник, может, 9 Мая, не помню, мы с мальчишками увлеченно играли во дворе. Вдруг все ребята как
