дочкой стала. А не просто восторженным подростком с океаном любви в больших глазах.

– Папа?

Так же, как и её брат, ждет моей реакции, а я пытаюсь ком в горле застрявший проглотить, чтобы суметь из себя хотя бы пару слов выдавить.

– Я…я многого не помню, малышка, – собственный голос чужим кажется, каким-то неправильным, сломанным, если такое вообще возможно, – но мне кажется, нельзя не любить и не скучать по такой дочери, как ты.

Она улыбается, и я чувствую, как мои губы растягиваются в такую же улыбку.

Камилла развернулась к матери и поцеловала её, прошептав что-то настолько тихо, что я не услышал, как ни напрягал слух. Всё это продолжая удерживать мои руки.

Я на некоторое время выпал из реальности. Я перестал слышать и воспринимать происходящее другими органами чувств, кроме зрения. Смотрел на них и ощущал, как в груди дыра расползается, будто настой вербы кто-то плеснул прямо в центр груди. И теперь она разъедает тот холод, который в ней столетиями царил, покрыв инеем каждую клетку. Со временем я к нему привык настолько, что сейчас его отсутствие отдавалось самой настоящей болью. Такой, что хотелось согнуться и широко открытым ртом хватать воздух в надежде хотя бы на мгновение утихомирить её. Особенно когда откуда-то сбоку снова налетел на меня младший и бесцеремонно устроился на моих руках, прижавшись к моему уху губами:

– Мама такая красивая, пап, правда?

В его голосе восхищение. То самое, с которым сын может смотреть на свою мать и только на неё. В голове кольнуло воспоминанием, как я любил перебирать волосы своей матери, расчёсывая их простым деревянным гребнем с тремя сломанными зубьями, подаренным одним из её клиентов, которых я молча провожал поздними ночами до крыльца нашего дома, чтобы самому закрыть за ними засов. А потом возвращался в её маленькую комнатку, похожую на келью и, забравшись с ногами в кровать, начинал расчёсывать её волосы. Я ненавидел каждого из этих ублюдков и мечтал стереть навсегда с неё их прикосновения, потому что дико ревновал, потому что она принадлежала мне, и никто не смел обидеть мою мать. И слёзы на её глазах были лучшим мотивом для моей ненависти к ним.

И сейчас я видел в глазах своего сына тот же самый восторг и любовь, которые ощущал когда-то сам при взгляде на Лию.

– Самая красивая, Ярослав. Самая.

Я не знаю, как это произошло, но следующую фразу мы произнесли с ним одновременно, и я оторопел, изумлённо повернув к нему голову:

– На неё можно смотреть вечно и всё равно не насмотреться.

Ребенок громко засмеялся, чем обратил внимание на себя наших женщин, но продолжил всё так же на ухо шептать мне:

– Вот! А они говорят, ты ничего не помнишь. Ты же всегда так говоришь!

Я расхохотался, спуская его на пол:

– Некоторые вещи необязательно помнить, Яр. Их достаточно видеть. Они бесспорны.

Пока Марианна распоряжалась насчёт того, чтобы нам принесли кровь, я попросил детей показать мне наш дом. И, как и в Лондоне, поражался, переходя из комнаты в комнату, насколько в этом доме ощущалось моё собственное присутствие. Даже не так. Насколько этот огромный особняк ощущался моим. Каждый штрих: от тёмных обоев и плотных тяжёлых штор до роскошных предметов мебели в классическом стиле.

Слуги, склонявшиеся в три погибели, с широкими улыбками на лицах и нездоровым желанием прикоснуться к моим рукам своими трясущимися от радости пальцами.

Мы были в комнате Камиллы, обустроенной в нежно-персиковых тонах, она вместе с постоянно комментировавшим что-то Яриком показывала мне фотографии и видео нашей семьи на своем планшете, когда меня пронзило мыслью:

– А где ваш брат, дети? Почему он не пришел…

– Попривествовать блудного отца?

Я вскинул голову, услышав этот голос, и замер, увидев в дверях молодого парня лет семнадцати. Он стоял, опершись спиной о косяк и сложив руки на груди. На его губах блуждала холодная улыбка, с которой он рассматривал моё лицо. Я перестал удивляться такому пристальному вниманию к себе после встречи с Марианной. Все, кто знал о потере мной памяти, смотрели на меня именно так – выискивая изменения в облике. Но он…Его взгляд был лишён любопытства или настороженности, как у всех остальных. Но был наполнен интересом сродни тому, с которым учёные исследуют в лаборатории очередной объект.

И, наверное, точно так же сейчас смотрел на него я. Вот только не думаю, что мне удавалось скрыть очередной шок. Да, я знал, что Самуил был похож на меня словно моя копия. Самая точная копия, какую только можно представить себе. В таких случаях принято говорить «как две капли воды». И это самое странное ощущение, которое я когда-либо испытывал. Смотреться в живое зеркало и видеть в нём отражение самого себя, но оно, как в фильмах ужасов, вместо улыбки отвечает тебе оскалом. Я медленно встал со своего места, продолжая разглядывать, отмечая про себя его спрятанные в карманах тёмно-синих джинс руки, чёрную футболку с короткими рукавами и кулон на шее в виде черного черепа с серебряными глазницами. Значит, всё это время засранец был дома и не удосужился спуститься вниз и встретить нас.

Парень продолжал молчать, склонив набок голову, а потом его интерес и вовсе иссяк, будто он сделал нужные для себя выводы, и он произнёс, по сути, не обращаясь ни к кому.

– Мама сказала, что всё готово, и вам следует спуститься вниз.

От меня не укрылся укоризненный взгляд, которым одарила его сестра, когда проходила мимо него, утягивая за собой младшего брата.

Я дождался, когда они скроются и рявкнул собравшемуся последовать за ними Сэму:

– Стой!

И он остановился. Вот только не соизволил повернуться ко мне лицом, предоставив смотреть на его напряжённую, будто каменную, спину.

– Ну здравствуй…сын!

Не знаю,