…Кит стоял на крепостной стене, твердо кивая головой в знак согласия, потом слабо качая головой в знак несогласия. Да, он перестал звонить Дилькаш; нет, он не писал. Он бросил ее — глядеть не отрываясь на телефон, и гадать, что с ним было не так — с ее первым поцелуем. А это было не очень хорошо.

Хороший человек. Тогда Кит был лучше, чем теперь, — в этом не оставалось сомнений. Насколько хорош он будет в сентябре?

* * *

Итак, покончив со всем этим (было уже без четверти четыре), он спустился к бассейну и без остатка погрузился в обнаженную почти до предела красоту желанной — в красоту желанной до последнего дюйма… Кит уже давно, о да, очень давно рассчитал, где лучше всего сидеть: позади Лили, в каком-нибудь заброшенном, захудалом уголке Шехерезадина зрения (и, кстати говоря, вне поля наблюдения Глории, которая одним эффектным взмахом, бодрым и в то же время строгим, всегда отворачивалась и смотрела в другую сторону).

Женское тело было, казалось, составлено из пар. Волосы с их пробором, даже лоб с двумя его полусферами; дальше: глаза, ноздри, носовая перегородка, губы, подбородок с его разделительной ямкой, двойные жилы и впадины горла; дальше — чета плеч, грудей, рук, бедер, половых губ, ягодиц, ляжек, колен, икр. Тем самым моноформным оставался один лишь пупок. И мужчины были такими же, не считая центральной аномалии. У мужчин были все те же самые точные копии, но был еще и этот центральный знак вопроса. Вопросительный знак, который порой становился знаком восклицательным, а после опять превращался в вопросительный знак.

Что заставило его вспомнить. Существовал хороший повод для получасового интенсивного инцеста — возможно, от этого Лили будет только крепче спать. С другой стороны, эта возня с отрыванием ее от коллектива могла повлечь за собой опасность — неделикатное отношение, а этого он не хотел. Поэтому он решил: а, шло бы оно все, пойду порукоблудствую, и все. И лаконично удалился.

В шесть часов он вылез из горячей ванны, отжался десять раз и вступил под холодный душ. Побрился, почистил зубы и язык. Подстриг и подпилил ногти, верхние и нижние. Сохраняя строгое выражение лица, высушил феном и — рукой внушительно твердой — подвил щипцами волосы на лобке. Надел джинсы, все еще теплые от сушилки, и свежую белую рубашку. Он был готов.

* * *

«И вот уж вечер наступил, невиданный доселе»[74]… К шести сорока пяти Кит уже был в салоне, где, нагнувшись над столиком с напитками, аккуратно всыпал заранее измельченный азиум в Лилино prosecco… Он, разумеется, прочел себе лекцию о том, чтобы не пялиться, даже не взглядывать в сторону Шехерезады до времени более позднего, поэтому избегал ее лица (со странным чувством, что лицо какое-то не такое — в нем появился некий эфемерный изъян) и лишь обшаривал глазами внешний слепок, фигуру, оформление: черные бархатные шлепанцы, белое платье (до середины бедра) со свободным матерчатым поясом, разумеется, никакого лифчика, а на уровне таза ему видны были очертания того, что почти наверняка окажется ее наипрохладнейшим… Но теперь все было по-другому. То был подарок ко дню рождения (незаслуженный, в чем состоял фарс ситуации), который он скоро развернет, и эта одежда представляла собой всего лишь упаковку — вся она будет снята. Да, на него накатило это пресмыкающееся состояние. Будущее возможно было только одно.

И он его принял. Сегодня ночью, сказал он себе, я облегчу, я успокою, уйму Шехерезадино отчаяние — я подарю Шехерезаде надежду! Я — Бог дождя, и так тому и быть.

В семь двадцать, беззвучно приблизившись, в дверь вразвалку вошел человек с вещмешком на спине.

У Кита тут же случился разрыв сердца. Но это был всего лишь Уиттэкер с тяжелым мешком почты.

— Я здесь, — объявил он, — и несу с собой весь мир.

* * *

Они успели перебраться в столовую, и часы Кита уже показывали семь тридцать. Это было удивительно. По сути говоря, теперь со временем что-то было не так в совершенно новом смысле. Он еще раз кинул взгляд на запястье. Было без двадцати восемь. Заостренная секундная стрелка сновала по циферблату, словно убегающее насекомое; минутная стрелка — и та, казалось, решительно продвигалась вперед; да-да, и сама часовая стрелка ощутимо тянулась на север, двигаясь по направлению к ночи.

— Я как Атлас, — сказал Уиттэкер: рыжий шарф, роговая оправа. — Ну, или, может, соглашусь на Фрэнки Авалона[75]. Весь мир у меня в руках.

Мир. Вот она, почтовая сумка, сплетенная руками заключенных мешковина почтовой сумки. А в ней — все «Лайфы» и «Таймсы», «Спектейторы», «Лисенеры», «Энкаунтеры»…

Кит пожирал его глазами, этот мир. Мир — это здорово, мир — это нечто прекрасное и большое, но что он делает тут, в замке в Кампаньи, с Китом и Шехерезадой? Вдобавок ко всему Лили протягивала ему толстый коричневый пакет со словами:

— Это тебе.

А пока он занимался хлопотами местного значения (скрепки, картонная заклепка), все они принялись читать об этой штуке — о планете Земля… Оглядываясь назад, можно сказать, что для всех, не считая Шарля де Голля, Джипси Роузи Ли, Джимми Хендрикса, Пауля Целана, Дженис Джоплин, Э.-М. Форстера, Веры Бриттен и Бертрана Расселла, 1970-й был годом относительно спокойным — не считая жителей Кампучии, Перу, Родезии, Биафры, Уганды…

— М-м, — произнесла Глория, сидевшая склонив свою утыканную колючками корону над «Геральд трибюн». — Утвердили закон о равной оплате труда. Но вот это еще долго не вступит в действие. Женская зарплата.

Уиттэкер сообщил:

— Никсон говорит, с окружающей средой вопрос стоит так: сегодня или никогда. Америка должна — цитирую — «заплатить долг прошлому: вернуть чистоту своей атмосфере, своим водам». А сам берет и выбрасывает шестьдесят тонн нервно-паралитического газа у побережья Флориды.

— И этот жалкий беспомощный великан раздувает войну, — тихо сказала Шехерезада. — Зачем?

— А Организация освобождения Палестины заявляет, что это они убили семерых евреев в доме престарелых в Мюнхене.

— Ну вот. Рекламу сигарет запретили, — сказала Лили. — Что ты на это скажешь?

Она имела в виду Кита, который, естественно, курил. Но не разговаривал. Пока он не произнес ни единого слова, ни слога, ни фонемы. Он был, как никогда, уверен в святости своего обета молчания. Однако теперь ему надо было разобраться с кое-какими делами, и он сказал с пересохшим скрежетом в голосе, от которого все головы повернулись к нему:

— Сроки у них какие-то неудобные. — И объяснил.

Несмотря на то что он только перешел на третий курс университета, Кит написал в начале лета в «Литературное приложение» (в манере, как могло показаться некоторым, довольно непривлекательной) и попросил, чтобы ему дали книгу на рецензию — пробную. Как следствие, теперь перед ним лежала гора серой бумажной пыли и монография размером с буханку хлеба, озаглавленная «Антиномианизм у Д.-Г. Лоуренса», автор — Марвин М. Медоубрук (издательство Род-Айлендского университета). Указанный объем составлял тысячу слов, а до крайнего срока оставалось четыре дня. Лили предложила: