И вновь прошло несколько недель, а Герард Н. не показывался. Постепенно, по прошествии двух, трех месяцев, мне все это стало казаться странным. Неужели Рассказ Об Истязаемом Морском Разведчике в Шапочке потерял свое магическое действие и счастье Герарда Н. испарилось, учитывая его бесталанность в сочинительстве? Иногда я думал, что пора написать ему, но так этого и не сделал.

Месяцев через пять после нашей последней встречи я случайно столкнулся с ним на центральной площади в Амстердаме, в субботу после обеда, мы оба прогуливались вдоль высеченной на стенах Национального Музея «прозы морских змей». Он потолстел, лицо его припухло, он выглядел, как человек, который плохо следит за собой, плохо питается и редко выходит на улицу. Я сразу почувствовал, что Любовь его оставила.

— Пошли к нам? — спросил я. — Я куплю выпить, только чего-нибудь не очень дорогого. Или у тебя с собой много денег?

— Можно и дорогого, — ответил Н., — но я ведь все равно не пью.

Глубокая грусть в его голосе заставила умолкнуть поднявшуюся во мне жадность.

Дома он сразу начал свой рассказ, без единого вопроса с моей стороны:

— Такой вот крэш,[250]да…

Я не понял сперва, о чем речь, и ему пришлось объяснить. Недели через три после нашей прошлой встречи Франсик разбился вдребезги где-то под Дрентом. Как же это произошло? Тайна, покрытая мраком.

— Он слишком поздно катапультировался, чтобы не дать машине упасть на какую-нибудь школу или деревеньку? — спросил я, потому что так можно было найти хоть какую-то причину, можно было объявить его героем, с венком от школы или муниципального управления на могилке.

Нет, ничего подобного, потому что на протяжении многих километров под ним была дикая, необжитая местность. К тому же он даже не пытался катапультироваться.

Н. еще повезло, что он узнал о его смерти, поскольку газеты он покупал нерегулярно. Затем ему пришлось самому выяснять подробности погребения, потому что, как оказалось, о церемонии извещали частными приглашениями: по крайней мере, он не нашел и следа объявления в газетах.

— Хоронили с воинскими почестями? — жадно спросил я.

— Нет, в обычном порядке, как частное лицо, через погребальную контору.

Сперва он не решался пойти, но потом, в час прощания с телом ринулся туда в панике, без всяких вопросов миновал привратника и зашел наудачу в комнату, где — просто с ума сойти — также лежал под стеклом совсем молодой мальчик, вокруг него стояли люди, но это был не Франс, нет. Он бросился вон из комнаты, почти сбив с ног прислугу с подносом, уставленным чашками с чаем.

— С ума сойти, с чаем, — мне показалось это странным. — Хотя, конечно, чай можно пить при любых обстоятельствах. Может, ничего необычного в этом и нет.

В другие комнаты он даже не заходил и покинул здание в большой спешке.

— Кто знает, как он выглядел, — сказал я. — Кто знает, может, ты сам себя уберег от кошмара.

Нет, вроде бы нет, он слышал, что внешне по нему даже заметно ничего не было: его выкинуло из машины, он не был обожжен или изуродован.

— Да, тогда жалко, что ты не попрощался с ним в последний раз. Ну да, в такой ситуации, в конце концов…

На похороны он тоже не ходил:

— Но и на работу я в тот день не пошел, нет.

Уже начало смеркаться, а мы все еще сидели, безмолвно уставившись в пространство. Человек может предполагать сколько угодно, но не нужно рассчитывать, что эти планы будут приведены в исполнение. Ревизм снова получил сильный удар судьбы: и он ускользнул от меня навечно, этот непослушный, крылатый любимчик и шалун (Икар! Икар!), а за ним будут и иные, всякие-разные, хотя еще не известно, кто именно. «Ephemeri Vita[251]или отображение Жития Человеческого, показанного на примере Чудесной и прежде неслыханной Истории бытия однодневной и порхающей Дрозофилы или Мушки Плодовой».[252]

Вы сами видите: я был прав, когда в самом начале предсказывал, что все сведется к привычным песнопениям. Но так уж устроена жизнь: сколько увесистых томов я еще ни напишу — хотя их будет наверняка больше того, что может вместиться за витражными дверцами серванта и в пространстве между двумя слонами-подпорками на каминной полке, даже если посчитать их все вместе, — я вряд ли сообщу вам что-то новое.

Но вам, естественно, ужасно интересно, почему мне хочется спасти от забытья именно эту параболу мотылька и света от лампочки; так вот, сообщаю вам: некоторое время назад, когда я разбирал всякую ненужную ерунду, мне попалась на глаза ротаторная копия циркуляра Объединения Литераторов десяти- или даже двенадцатилетней давности, в которой беззаботному творческому народцу сообщалось, что Королевское Общество Воздухоплавания объявило конкурс и назначило призы за повесть, в которой воздухоплавание «будет описано соответствующим образом»; за Первый Приз они присуждали 400 или 350 гульденов, за Второй Приз — 200 или 175, — так что меня не удивляет, что это общество постепенно приближается к банкротству.

Я, конечно, простил им все обещания Призов, но именно это сообщение послужило мне стимулом сделать эту тему, естественно, соответствующим образом обработанную, предметом собственной прозы, уже не из соображений чистого барыша, а, скорее, следуя призванию.

Мой гуру все говорит мне о карме

и о том, что нужно подняться на ступеньку выше:

наверное, мне еще не надоело.

«Астрология», отвечаю я, «истязаемые Мальчики,

Тайные Травы плюс Луна:

этого мне пока хватает.

Бремя от времени порыться в Писании, сходить к Обедне тоже можно, но не обязательно».

Греонтерп, 2 ноября 1965 года. Уже четыре года подряд я пытаюсь устроить Праздник Пития на День Всех Скорбящих, но никак не получается. Если я упоминаю название праздника, то оказывается, что никто о таком не слышал. А если и слышали, то не помнят точную дату. А если знают и праздник, и дату, то понятия не имеют, что это вообще означает и каков повод. А когда я, в конце концов, все разъясняю, они смотрят недоверчиво, но забавляются и думают, что и с моей стороны это просто-напросто шутка. К тому времени мне это опять надоедает, и я даже не берусь за дальнейшие объяснения и организацию каких-либо увеселений.

Так что и в этом году я приготовился к празднованию в одиночку, в одиночку я и праздную, что-то вроде собственного, светящегося тишиной частного Рождества.