и развития началась с жестокого разочарования, ибо меня использовали против воли для достижения непонятной цели, о конечном результате которой я не имел представления. Если таковой результат вообще существовал. Передо мной снова встал трудный выбор. Школьная учительница заявила: «Играем в футбол и ни в какую другую игру. Не хочешь в футбол, вообще ни во что не будешь играть».

И что мне оставалось? На игру отводится так мало времени!

Видите ли, я понимал, что нас лишают даже того слабого утешения, что испытывает, поднимаясь с коленей, являющийся плодом воображения некий игрок команды. Думаете, я ухватился за этот пессимизм, как за сладостно-сентиментальное средство, которое наводит тоску не больше, чем понурый осенний день, проведенный у камина? Нет, ничего подобного не произошло. Слишком горяча еще была кровь, слишком много оставалось во мне жизненной силы.

Ибо я считал, что для человека не существует конечной цели. Человек затеял нелепое, заводящее в тупик сражение с природой, той самой природой, которая посредством божественного в своем величии случая вознесла нас до высот, с которых мы можем бросать ей вызов. Она изобрела способы избавить человечество от худших его представителей, давая возможность остальным осуществить ее возвышенные или, скажем, более занятные, хотя все еще неосознанные и второстепенные намерения. А мы, побуждаемые высочайшими дарами просвещения, стали искать пути, как ее перехитрить. В этой республике я наблюдал, как черное смешивается с белым, а в Европе происходит экономическая катастрофа во имя спасения трех-четырех пораженных болезнью, бездарно управляемых народов от единственной власти, способной обеспечить материальное процветание.

Мы создаем Христа, который может исцелить прокаженного, а сейчас потомки этого прокаженного становятся солью земли. Если кто-нибудь сумеет извлечь из этого урок, что ж, желаю удачи.

– Как бы там ни было, из жизни можно извлечь лишь один-единственный урок, – вмешалась Глория без намерения возразить, а просто с грустью констатируя факт.

– И какой же? – оживился Мори.

– Что из нее вообще невозможно извлечь урока.

После короткой паузы Мори изрек:

– Юная Глория, прекрасная, чуждая милосердию дама. Первая, кто взглянул на мир со всеобъемлющей искушенностью, к которой всячески стремлюсь я, которой никогда не достигнуть Энтони, а Дику ни за что не осмыслить в полной мере.

С бочки донеслось сердитое ворчание. Энтони успел привыкнуть к темноте и отчетливо видел, как вспыхнул желтый глаз Ричарда Кэрамела и каким обиженным сделалось его лицо.

– Сумасшедший! Из твоего же заявления выходит, что я уже должен приобрести некий опыт, просто делая попытку.

– Какую попытку?! – в неистовстве выкрикнул Мори. – Попытку пронзить тьму политического идеализма безумным, обреченным на провал стремлением к правде? День за днем пассивно сидеть на жестком стуле, бесконечно далеко от реальной жизни, и смотреть на виднеющуюся сквозь деревья верхушку церковного шпиля, пытаясь окончательно и на все времена провести различие между познаваемым и тем, что познать нельзя? Выхватить кусок действительности, покрыть глянцем, извлеченным из собственной души, чтобы восполнить те невыразимые качества, которыми он обладает в жизни и которые утрачиваются при переносе на бумагу или холст? Годами изнурять себя работой в лаборатории среди колесиков и пробирок ради единственной капли истины, да и та носит относительный характер…

– А ты пробовал?

Мори задумался, а когда ответил, в его словах слышалась усталость, горькой нотой задержавшаяся на мгновение в сознании троих слушателей, прежде чем взлететь вверх, подобно пузырьку воздуха, устремляющегося к луне.

– Нет, это не для меня, – тихо откликнулся он. – Я родился с усталостью в душе, но со свойственным всем матерям умом, даром, которым наделены такие женщины, как Глория. И несмотря на то что я говорил и слушал, на напрасное ожидание вечной всеобщности, которая, казалось, лежит за каждым доводом и предположением, я никуда не добавил от себя ни йоты.

Глухой звук, слышавшийся уже несколько мгновений, материализовался в горестное мычание коровы-великанши и похожую на жемчужину точку прожектора. На сей раз с грохотом и стонами состав тащил за собой паровоз. Не прекращая громогласных стенаний, он пронесся мимо, обдав платформу дождем брызг и кусочками шлака.

– Ни йоты! – И снова голос Мори будто обрушился на слушателей с большой высоты. – Как немощен разум с его продвижением мелкими шажками, нерешительностью, метаниями взад-вперед и гибельными ретирадами! Он всего лишь орудие обстоятельств. Некоторые утверждают, что вселенную построил разум. Куда там! Он не создал даже парового двигателя! Паровой двигатель – детище обстоятельств, а разум – всего лишь складная линейка, которой мы измеряем бесчисленные достижения обстоятельств.

Я мог бы сослаться на современную философию, но, насколько известно, через пятьдесят лет мы, возможно, станем свидетелями, как неприятие, которым одержимы нынешние мыслители, превратится в свою противоположность, победу Христа над Анатолем Франсом… – Мгновение он находился в нерешительности, а потом продолжил свою мысль: – Но я не сомневаюсь в огромной важности, которую для себя представляю, и в необходимости самому признать эту важность… то есть уверен во всех тех вещах, со знанием которых родилась мудрая прелестная Глория, да еще в бесполезности мучительных попыток постигнуть что-либо еще.

Итак, я начал рассказывать о процессе своего развития и обучения, верно? Но я ничему не научился, да и о себе узнал немного. А если бы и узнал, то умер бы с плотно сжатыми губами и надетым на авторучку колпачком, как, впрочем, и поступают мудрейшие с тех пор… да, со времен провала одного дела… кстати сказать, дела довольно необычного. Оно имело отношение к неким скептикам, что считали себя дальновидными, совсем как мы с вами. Позвольте поведать эту историю в качестве вечерней молитвы, пока вы еще не отошли ко сну.

Давным-давно все люди на свете, наделенные великим умом и гениальностью, приняли одну веру, точнее сказать – безверие. Но их тревожила мысль, что по прошествии нескольких лет после смерти им припишут множество разных вероисповеданий, культов и пророчеств, о которых они и не помышляли. И вот они решили между собой: «Давайте соберемся и напишем великую книгу, которая будет жить вечно, высмеивая людское легковерие. Уговорим самых искусных в любовных стихах поэтов описать плотские радости и убедим наших здравомыслящих журналистов внести свой вклад в виде нескольких знаменитых любовных историй. Мы включим в книгу все самые нелепые сплетни, что сейчас в ходу среди людей. Отыщем самого сообразительного из ныне здравствующих сатириков и попросим из всех божеств, которым поклоняется человечество, создать образ одного божества. Бога, превосходящего величием всех прежних идолов и в то же время наделенного такими человеческими слабостями, что он станет притчей во языцех и поводом для насмешек во всем мире. Припишем ему все остроты и