— Нет ничего слаще крови твоего врага. К тебе обращаюсь, степь раздольная. К вам, птицы и звери земные, к вам, черви земляные, к вам, гады ползучие, и к тебе, Белый змей! На вас проливаю кровь врага вашего, ведуна Олега. Пусть прольется кровь врага на земли степные, пусть вымоет горечь полынную и слезы человеческие, пусть снова сделает ее сладкой и сытной, черной и плодородной. И для трав, и для зверей, и для тебя, Белый змей… — Середин вылил кровь из чаши в приготовленное место с обнаженной землей и, откинувшись на гнедую, закрыл глаза, пытаясь справиться со слабостью от потери крови.

* * *

Когда ведун снова пришел в себя, над попоной было тихо. Олег поднял руку, сдернул в сторону стеганое покрывало — и невольно зажмурился от ослепительного солнца. Степь была не просто спокойна — она была светла, как в день творения.

— Ты почему спишь, кобыла?! — в восторге захохотал он. — Ты посмотри, где мы живем!

Гнедая фыркнула, тряхнула ногами, качнулась, поднялась. Олег перекатился на четвереньки, быстро разгреб снег:

— Видишь, что это такое? Это называется трава. Жри ее, пожалуйста, чтобы брюхо не болело, а не то овса не дам!

Вряд ли лошадь поняла его угрозы, но траву щипать начала, хотя поминутно и мотала головой — дескать, почему холодная? Середин настрогал себе сала, сжевал ломтик за ломтиком, потом скатал попону, перекинул ее гнедой на холку и поднялся в седло.

Часа через два скачки спиной к восходящему солнцу они миновали рощу, что подпирала пирамидальными тополями небо далеко по левую руку, еще часов через шесть едва не попали в поросшую камышами низину. Сумерки застали Середина в голой степи, но он кинул кобыле попону, себе взял шкуру, намотал поводья на руку и вполне благополучно переночевал, никем и ничем не тревожимый. С первыми лучами солнца он снова двинулся на рысях и еще до полудня вышел к реке.

Географию здешних земель ведун представлял плохо, но подозревал, что речушек шириной около десяти метров тут не так много — а потому двинулся вниз по течению. Вскоре девственный снежный покров, застилающий лед, оказался перепахан тысячами ног, пришедших со стороны степи и повернувших вниз; глаза зарябило от множества овечьих и конских катышков.

Середин перешел на галоп — и вскоре увидел впереди сверкающих доспехами всадников и множество телег бесконечного воинского обоза.

— Ну, как ты ушел, воевода, дале и вправду легче стало. Сугробы ниже пошли, ужо и так проехать можно стало, без табуна. Ну, а как заместо бурана просто метель началась, то и вовсе вздохнули все. Я наказ твой сполнил, остановиться не дал. Токмо как до рощи дошли, там и встали. Костров запалить вьюга не дала, но с собой дров припасли, а новым вечером и горячего поснедали.

— Из людей никого не потеряли?

— Дык, воевода, — отвел глаза Захар. — Рази за всем уследишь? Тем паче, в бурю такую. И без того бед хватало, токмо разгребать успевай.

— Ну, и?

— Померзли в усмерть несколько увечных. Те, что совсем плохи были, сами ни покрывала поправить, ни на помощь позвать не могли.

— Понятно… — поморщился Олег. — Больше никого?

— Не, остальные на месте все. Я, как непогода улеглась, сам всех перечел, никто не отстал. Биняк твой и тот уцелел, негодяй. Полонянки не забывали, каженный день покормить его напоминали, воды дать. То ли не знают, зачем он тебе нужен, то ли недолюбливают тайно.

— Это хорошо, — кивнул ведун. — Раненых, конечно, жалко, но я опасался, хуже будет.

— А ты как, воевода? Как сумел бурю в одиночку пережить?

Олег подумал, потом засучил рукав и показал старшему длинный свежий шрам на руке. Мужик кашлянул — любому понятно, что рана не ратная, с иной целью наносилась, — но вопросов задавать не стал. Чем меньше колдовских дел касаешься, тем оно самому спокойнее.

От первых телег донеслись радостные крики. Олег привстал на стременах, разглядел над головами едущих впереди товарищей возвышающиеся на берегу бревенчатые стены и тоже улыбнулся:

— Селезни. Похоже, Захар, мы вернулись.

Обоз выбрался на берег, к сумеркам докатился до развилки, от которой шли дороги в Сураву и на Кшень. Олег уже предвкушал горячую баньку и сон на печи, до которых оставалось всего несколько верст — но ратники, не дожидаясь команд, начали выставлять обозы в круг, двинулись в лес за дровами. Вскоре на поляне заполыхали костры. Уставшие от долгого похода воины резали баранов и целиком зажаривали их над огнем, пели песни, плясали, тискали девок. Веселье длилось до поздней ночи, причем без единого глотка хмельного — выпито оказалось хмельное еще в степи всё до последней капли. Постов старшие выставили вчетверо меньше обычного, причем сторожить оставили мальчишек помоложе — тех, кому в походе не очень-то доверяли. Хотя, с другой стороны, чего на родной земле бояться? Ну, случиться может всякое — так для того караульные и стоят. Но и перестраховываться тоже ни к чему.

На рассвете ратники опять же прощаться и собирать вещи не стали. Перекусили остатками вечернего пира, после чего начали потихоньку собираться на краю лагеря, возле почти пустой телеги, на которой осталось всего несколько капустных кочанов. Середин, которого ни о чем не предупреждали, тоже придвинулся поближе, но уселся всё-таки в стороне, кинув щит возле монолитного колеса арбы с войлоком и привалившись к ней спиной.

Наконец толпа всколыхнулась, зашевелилась — это на телегу забрался Кожемяка. Скинув шапку, он поклонился на три стороны и громко спросил:

— Верите ли вы мне, люди, али иного дуванщика избрать хотите?

— Любо, любо! — разрозненно отозвались из толпы. — Не первый год тебя, старый, знаем. Дувань, тебе верим! Чай, не Кинька Кривоглазый.

Кожевенник переждал, пока люди отсмеются по поводу неведомого Киньки, кашлянул, вытащил из-за пазухи несколько берестяных лент, снова поклонился:

— Слушайте меня, люди. Счел я ныне, на дуван нами взято было юрт двадцать три малых да пять больших. Скота лошадьми — семь сотен и еще пять. Отары овечьи три, по девять сотен в каждой, да еще семьдесят на нынешнее утро, коли никто больше ни одной не сожрал. Как, не оголодал никто спозаранку?

— Видел-видел, Собышкинич чегой-то у костра ел! — заорали из толпы. — А косточки тайно под телегу отбрасывал!

— Да сам ты кости отбрасывал! — возмутились с другой стороны, замахали руками.

Кто-то засмеялся, кто-то начал угрожать, и только Кожемяка невозмутимо сообщил:

— Собышкинича я и сам счесть попытался, да оказалось, он вчерашнее добивает. А то на кошт походный списывается, у него не отнять.

— Вот так! Слыхал?

— А чего косточки от того белые были, а не желтые?

— Я сейчас у тебя самого косточки посмотрю… — То, что начиналось шуткой, грозило перерасти в драку — но смутьянов быстро утихомирили, дабы не мешали слушать дуванщика.