Только бы для Ребекки не оказалось все слишком поздно! Мариуса нельзя было сейчас спрашивать о ней — это разрушило бы все, особенно в такой щекотливый момент, думала Инга, сотрясаемая внутренней дрожью.

"Что же ты сделал с Ребеккой?"

— Я не знаю, — произнес наконец Мариус. Теперь он выглядел как ребенок, нерешительный и немного смущенный. — Я не знаю, есть ли в этом смысл. Сможешь ли ты это понять?

— Дай мне шанс, — снова попросила его жена.

Он начал ходить туда-сюда. Его движения были агрессивными, на грани неконтролируемых.

— Может быть, ты тогда не захочешь больше иметь со мной ничего общего! Как только ты узнаешь, откуда я! — воскликнул он.

Инге удалось придать своему взгляду смесь возмущения и обиды.

— Как же плохо ты обо мне думаешь! Разве я сужу о людях по их происхождению? Если ты так считаешь, то ты очень плохо меня знаешь!

Сейчас муж был у нее на крючке. Он взглянул на нее с покаянием.

— Прости. Я не хотел тебя обидеть. Ты никогда не сделала мне ничего плохого.

— Я тебя любила, — сказала Инга.

— А теперь ты меня больше не любишь? — спросил Мариус.

Она помедлила.

— Ты исключил меня из своей жизни. Может быть, если я снова пойму тебя…

— Да, — сказал наконец Мариус.

Она достучалась до него своими словами. Убедила его. Да, он был недостаточно откровенен с ней. Да, основой любых взаимоотношений должна быть искренность. Инга видела по его мимике, как в его голове пробегают все эти мысли. У нее получилось высечь первую искорку надежды. Надежды, что она сможет выбраться живой из этого ужаса.

— Хорошо. Я все тебе расскажу, — произнес Мариус с видом торжественной серьезности.

Он пододвинул себе стул и сел напротив Инги. Того, что она все еще была связана, что он еще не установил равного положения между собой и ею, Мариус, казалось, не замечал, а сама Инга не решалась говорить об этом. Если муж только заподозрит, что она хочет его обмануть, все потеряно.

— Итак, с чего мне начать? — Мариус провел рукой по лицу. Он выглядел уставшим и намного старше своего возраста; от него исходил страшный запах немытого тела. — Я начну со своей семьи, — объявил он наконец. — Ты должна знать, Инга, откуда я родом. Мой отец — самое отвратительное чудовище, какое ты себе только можешь представить. Он пьянствует и дрыхнет, а если между делом найдет работу, то в кратчайшее время снова ее потеряет, потому что по большей части настолько пьян, что попросту не в состоянии покинуть свою кровать. Я жил в самой отвратительной части Мюнхена. Высотки. Социальное жилье. Моя мать — дрянь. Она пьет почти так же много, как и мой старик, а когда они оба как следует наберутся, то начинают колотить друг друга. Они настолько сломлены, что ты едва ли можешь представить себе двух таких людей. Когда мне было пять лет, отец сломал мне руку. Не нечаянно, нет. Он был зол, потому что не мог найти в доме денег, чтобы купить водки, и заподозрил меня в том, что я прибрал себе семейную кассу. А семейная касса представляла собой пустую стеклянную банку из-под соленых огурцов, в которой иногда лежало немного денег — социальная помощь, которую не пропили сразу. Эта банка стояла на самом верху, на полке, до которой я вообще не мог добраться, даже если б встал на нашу лестницу, пригодную только для свалки. Но это моего отца не интересовало. Он схватил меня, положил мою левую руку на спинку стула и сломал мне кость. Просто так, словно ломал спичку. Он считал, что этот урок не позволит мне больше брать деньги, которые мне не принадлежат.

Мариус сделал паузу. Он говорил очень спокойно и почти не шевелился.

Инга сглотнула. Ощущение у нее во рту было такое, словно он был наполнен стекловатой.

— Боже мой… — тихо произнесла она.

— Да, так оно и было, — сказал ее муж, после чего встал и снова сделал несколько шагов туда и обратно. Затем остановился прямо перед Ингой. — А теперь ты наверняка думаешь: как это ужасно! Как асоциально! Насколько же Мариус должен ненавидеть своих родителей!

Женщина услышала опасные нотки в его голосе и осторожно отреагировала:

— Я думаю, что они, несмотря ни на что, твои родители.

Мариус кивнул.

— Вот именно. Совершенно точно. Но, знаешь, они могли быть и совсем другими. Они были абсолютно солидарны со мной. Однажды другие мальчишки отняли у меня мяч. Мне тогда было пять лет, и я пришел заплаканный домой. Мой отец лежал в кровати со страшными головными болями, но когда я рассказал ему всю историю, он встал, оделся, пошел со мной к родителям всех этих мальчишек и устроил настоящий театр. А когда мы нашли того мальчишку, у которого был мой мяч, ему пришлось вернуть мне его. Мы вместе отправились домой, мой отец и я, и у меня был мяч в руках, и я думал, что лопну от гордости. И решил, что со мной, собственно, ничего и не может случиться, потому что мой отец меня защитит. Это было такое приятное чувство!

Мариус улыбнулся и снова сел. Инга, затаившая дыхание, беззвучно выдохнула.

— Это было по-настоящему приятное чувство, — повторил он и снова улыбнулся. — И такие приятные чувства бывали часто. И неприятные — тоже часто. Самое ужасное заключалось в том, что ничего нельзя было предугадать. Все оказалось пущено на самотек. Но в центре этого самотека, среди этих приятных и неприятных чувств, я имел свое место. И это место было мне знакомо. Оно принадлежало мне. Я был частью семьи, был между этими двумя чокнутыми алкоголиками. Иногда я чувствовал себя ответственным за них. Иногда испытывал страх перед ними. Иногда любил их. — Он посмотрел на Ингу. — Ты можешь себе это представить?

— Да, — кивнула та. — Да, я думаю, что могу себе это представить.

Мариус глубоко вздохнул.

— А потом всему пришел конец, — сказал он.

7

Он сидел в комнате у Ребекки, связанной и молчавшей, как мышь, и думал, когда же эта незнакомая женщина впервые появилась в его жизни. Совершенно точно, еще до того, как отец сломал ему руку. Значит, ему было меньше пяти лет. Может быть, четыре или только три?.. Нет, скорее всего, четыре. Он довольно хорошо помнил ее; в трехлетнем возрасте в его в памяти, наверное, не могли бы остаться такие четкие картины.

Однажды она сидела в гостиной и беседовала с его родителями. К ним так редко приходили гости — собственно, почти никогда. Только иногда заходила соседка, о которой мама говорила, что она положила на папу глаз, и тогда Мариус пытался понять, что она имела в виду, заявляя, что папа был весь взволнован. Но эту женщину мальчик еще никогда не видел в доме. Она была маленькой и худой, и на ней был красивый свитер. Из красной шерсти, казавшийся очень пушистым. Ему так хотелось прикоснуться к свитеру, чтобы почувствовать, такой ли тот мягкий, каким казался, но он не решался.

Мариус не понимал, о чем говорили взрослые. Точнее сказать, его отец вообще не говорил — лишь вылупливал в окно свои водянистые глаза. Мама же говорила без точек и запятых, лихорадочным, визгливым тоном. Мариус не любил, когда ее голос так звучал. После этого она почти всегда начинала кричать и часто бросала тогда какие-нибудь предметы в папу. Однажды она швырнула в оконное стекло пепельницу.