В тот раз посещали преосвященного Виталия, епископа Томского и Семипалатинского. Старичок совсем плох. Бледный, чуть не просвечивающийся, ссохшийся весь какой-то. Только глазенками злобно на меня зыркал. С тех пор как мы ему возможность интригами заниматься ампутировали, он меня люто возненавидел. Были бы силы – мог бы и в горло вцепиться. Это он Дагмаре с девушками улыбается, щебечет что-то своим птичьим голоском. А в меня такие молнии глазами мечет – был бы колдуном, насквозь бы прошиб.

Не может. И сказать мне ничего не может. Я не православный, и бумаги, подтверждающие его участие в распилах средств, выделенных на строительство общежитий для семинаристов, у меня в сейфе хранятся. И если бы не цесаревна, он бы меня и на порог не пустил. Помирает ведь. Одной ногой, можно сказать, на том свете уже, а нет. Ярится. Так, похоже, со злобой в сердце на меня и уйдет за грань.

Дагмара плакала. У меня в груди что-то сжалось от первой же капельки из ее глаз. Она добрая. Всех любит, и ее все любят. Девушки букеты полевых цветов каждое утро приносят, венки в карету забрасывают. Матери детей в ее честь называют. Она и Виталия, редкостного гниду и интригана, жалела. Тот ей что-то о благословении Господнем, о Провидении. А она просто и искренне, как человек человека, безо всякой этой церковной шелухи.

Я раньше часто ею любовался. При каждой встрече. Тогда вот только, тем утром, боялся поднять на принцессу глаза. Не знал, что увижу в этих карих омутах, и до ужаса, до дрожи в коленях пугала меня возможность высмотреть там равнодушие. Холод. Презрение. Я полночи после ее ухода промучился. Все думал – как оно все дальше может обернуться.

Она пришла сама. Одна, босая, в домашнем капоте, с накинутой на зябкие плечи мантилькой. Маленькая и трогательная до слез, в попытке издавать как можно меньше шума, проскользнула, едва приоткрыв дверь, ко мне в спальню. И сразу, разглядев только кровать, юркнула ко мне под одеяло. Зашептала жарко, касаясь губами уха и путая в волнении русские, французские и немецкие слова:

– Молчите только. Молчите. Иначе я сама испугаюсь того, что делаю. Поверьте только прежде и примите, что это надобно сделать. Что так лучше будет!

Прижалась ко мне всем телом, боящемуся шевельнуться давая понять: под домашней одеждой на ней ничего больше нет.

Я не знал, что и думать. Первой мыслью было, что это какая-то изощренная провокация. Что сейчас с грохотом распахнутся обе створки дверей и в спальню ворвутся люди с фонарями и дубинами. И поволокут меня за покушение на честь великой княгини в кутузку. А потом и на плаху.

Отмел этот вариант как чрезмерно для Минни компрометирующий и стал думать в другом направлении. А тело, словно влекомое каким-то иным разумом, будто бы даже пропавшим после ранения Герочкой, уже отзывалось на ее неумелые ласки. Руки ловко освобождали Дагмару от одежды, а мозг продолжал анализировать, искать причину явления этого чуда. Пока голову не пронзила мысль, что это нужно воспринимать как чудо. Что другого раза, скорее всего, и не будет. Что тогда, сейчас, именно в этот момент, в моей постели находится женщина, о чьей благосклонности не смел даже мечтать. И тогда я полностью отдался воле чувств. Набросился на добычу как ласковый и нежный, но все-таки – зверь.

– Молчите, сударь. Забудьте об этом, – шепнула она мне потом. Перед тем как такой же бесформенной тенью, как и прежде, исчезнуть в коридоре. – Вы же не станете делать мне плохого? Верно?!

Утром, прежде чем я забылся наконец в нервном сне, мне уже казалось, что это был всего лишь сон. Что привычка смотреть перед уходом из кабинета на фотографию Дагмары сыграла со мной этакую глупую шутку. По краю сознания пробежало лишь, что засыпаю голым, и что длинная ночная рубаха, в которых принято почивать дворянам, валяется скомканная на полу возле кровати. А еще – что никогда-никогда-никогда не забуду этих минут. Без всякого сомнения, самых лучших мгновений в обеих моих жизнях. Сто́ящих того, чтобы ради них пробыть лишний миллион лет в ужасающем Ничто.

Нужно было как-то собраться, перестать, словно сломанный компьютер, вновь и вновь думать о принцессе. На послеобеденное время у меня было запланировано заседание по созданию при Главном управлении нового отделения – по делам переселенцев. Нужно было решать сотни вопросов, назначать на должности людей, вершить судьбы тысяч потянувшихся за счастьем за Урал людей. А я все продолжал размышлять о странных изгибах путей Господних, что привели Марию Федоровну ко мне в постель. И улыбался какой-то глупой, наивной улыбкой, стоило хоть краем глаза разглядеть ее шляпку в едущей впереди карете.

Наденька что-то рассказывала. Дергала даже меня за рукав, привлекая ускользающее внимание.

– Да что с вами, Герман! – сердилась девушка. – Как вы можете с таким лицом слушать об этаких-то вещах? Вынуждаете меня третий уже раз повторять, что после продажи вашей доли в заводских дорогах высвобождается около двух миллионов, кои потребно будет куда-то срочно вложить…

Я извинялся, улыбался и обещал исправиться. Просил повторить. И опять, уже минуту спустя, тонул в океане грез. Миллионы рублей казались сущим пустяком и не сто́ящей внимания мелочью.

– Простите, – в тысячный раз извинялся я. – Ночью плохо спал. Боли, знаете ли, в ране мучили. Думал уже даже за доктором Маткевичем посылать.

– О! – выдохнула мадемуазель Якобсон. И все-таки не удержалась от «шпильки»: – А я уж было решила, что вы влюблены в меня. Вы так смотрите…

– Вас невозможно не любить… – Она была очень похожа на Дагмару. Даже удивительно было, как же прежде этого не видел. И я, отыскивая дорогие сердцу черты на лице Нади, говорил совершенно искренне.

Фрейлина совсем по-немецки, как бы саркастично, пыхнула губками, но тем не менее немного подвинулась ко мне по обширному дивану экипажа. Я, быть может, и этого бы не заметил, путешествуя в облаках сладостных воспоминаний, но тут коляска стала притормаживать, следом за головной объезжая какое-то пока мне не видимое препятствие на дороге, и легкое движение девушки обернулось в итоге чуть ли не падением мне на колени. И сразу, следом – я даже выдохнуть не успел после ощутимого толчка локтем под ребра – раздался выстрел.

Мадемуазель Якобсон, как выяснилось, своим неловким падением буквально спасла мне жизнь. Тяжелая пуля из кавалерийского пистоля чиркнула по кожаной кладке сборной крыши справа от меня, немного изменила траекторию и с треском расплющилась о кирпичную стену асташевского особняка. А потом уже и я выдернул из кармана револьвер, и конвойные атаманцы не растерялись – облако сгоревшего черного пороха четко указывало на злоумышленника.

На счастье, пистоль у террориста был только один. И шанса выстрелить второй раз никто ему давать не собирался. Я так даже подумать не успел, как уже принялся давить на тугой курок, вгоняя одну за другой три пули в серый силуэт душегуба. Пока злодей не рухнул на тротуарные доски.

Но и после, когда возле тела засуетились полицейские и конвойные атаманцы, я так и не выпустил из рук ребристой рукояти пистолета. Голова взрывалась болью. Я уже не мог с уверенностью сказать – остатки ли клочьев порохового дыма проносятся мимо, или это в глазах плавают какие-то пятна.