Игры с ненулевой суммой появляются не только потому, что люди могут помогать друг другу, но и потому, что они способны удержаться от причинения друг другу вреда. Во множестве конфликтов обе стороны выигрывают, так как могут разделить прибыль, полученную благодаря тому, что драться больше нет необходимости. Это обеспечивает стимул к развитию методов разрешения конфликтов, таких как переговоры, меры по сохранению репутации, продуманная система возмещения убытков, а также своды законов. Приматолог Франс де Вааль утверждал, что зачатки разрешения конфликтов есть у многих видов приматов20. Человеческие способы разрешения конфликтов существуют во всех культурах и так же универсальны, как и сами конфликты, которые они призваны сглаживать21.

Хотя эволюция расширяющегося круга (его ультимальная причина) может показаться прагматичной или даже циничной, психология этого круга (его проксимальная причина) совершенно не обязательно должна быть таковой. После того как механизм сочувствия, сформировавшийся в интересах взаимной выгоды от кооперации и обмена, уже есть, он может запускаться новыми видами информации о том, что другие — такие же, как ты. Слова и образы бывших врагов могут включить ответное сострадание. История предостерегает против самовоспроизводящихся кругов вендетты. Осознание общности культур часто приводит людей к мысли: «К чему я стремлюсь, если не только к богатству?» Расширение зоны сочувствия может происходить просто на основе требования логической сообразности. Когда кто-то просит другого поступить так или иначе, он понимает, что не может заставить его соблюдать правила, которые сам нарушает. Эгоистичный, сексистский, расистский и ксенофобский подход логически не соответствует требованию, чтобы все подчинялись одинаковым правилам поведения22. Следовательно, мирного сосуществования можно достичь, не только выбивая из людей их эгоистичные желания. Оно может стать продуктом столкновения желаний — желания безопасности, выгод кооперации, способности формулировать и распознавать универсальные коды поведения — с желанием немедленного удовлетворения. Это только некоторые из путей, которыми моральный и социальный прогресс может привести нас к светлому будущему — не вопреки неизменной человеческой природе, а благодаря ей.

* * *

Если задуматься, идея об эластичности человеческой природы не заслуживает своей репутации оптимистичной и вдохновляющей. В противном случае Скиннера прославляли бы как великого гуманиста, когда он утверждал, что общество должно применять технологии обусловливания к людям, обучая их пользоваться контрацептивами, беречь электроэнергию, жить мирно и избегать переполненных городов23. Скиннер был убежденным сторонником «чистого листа» и страстным идеалистом. Его необычайно ясное видение позволяет нам изучить следствия «оптимистического» отрицания человеческой природы. Из его посылки, что нежелательное поведение не записано в генах, а обусловлено влиянием окружающей среды, следует, что нам необходимо контролировать эту среду — и во всех наших делах мы должны заменить бессистемное подкрепление желаемого поведения запланированным.

Почему эта картина отпугивает людей? Критики скиннеровской книги «По ту сторону свободы и достоинства» (Beyond Freedom and Dignity) подчеркивали, что никто не сомневается в том, что поведение можно контролировать: например, приставить пистолет к голове или пригрозить пытками — приемы, проверенные временем24. Даже любимый метод Скиннера, оперантное обусловливание, лучше всего работает, если животное страдает от голода (и уже потеряло 20 % от своего обычного веса) и заперто в боксе, что позволяет строго придерживаться расписания подкреплений. Вопрос не в том, можем ли мы изменить поведение человека, а в том, какой ценой.

Так как мы не просто продукт среды, по счетам платить придется. У людей есть врожденные желания — комфорт, любовь, семья, достоинство, автономия, эстетика, самовыражение — независимо от того, подкрепляются они или нет, и люди страдают, если лишены свободы осуществлять свои желания. На самом деле трудно определить эту психологическую боль, не опираясь на понятие человеческой природы. (Даже Маркс в ранних работах для обоснования своей концепции отчуждения апеллировал к «видовым признакам» и стремлению к созидательной деятельности.) Иногда мы можем заставить других страдать, чтобы контролировать их поведение, например когда мы наказываем людей, причинивших другим страдания, которых можно было избежать. Но мы не должны притворяться, что можем изменить поведение, не посягая на свободу и счастье других людей. Человеческая природа — вот причина, по которой мы не уступим свою свободу поведенческим инженерам.

Врожденные человеческие желания — помеха для людей с утопическими и тоталитарными взглядами, которые часто сводятся к одним и тем же представлениям. Если что-то и стоит на пути большинства утопий, так это не эпидемии и наводнения, а человеческое поведение. Так что утопистам нужно придумывать способы контроля поведения, и, когда не справляется пропаганда, приходит очередь более впечатляющих методов. Как мы видели, марксистские утопии XX века нуждались в tabula rasa, людях, свободных от эгоизма и семейных уз, и использовали тоталитарные меры, чтобы очистить таблички до основания или начать все сначала с новыми. Как сказал Бертольд Брехт о правительстве Западной Германии: «Если народ не изменится к лучшему, правительство его уволит и выберет новый». Политические философы и историки, которые в последнее время «размышляли о нашем растерзанном столетии»[28], такие как Исайя Берлин, Кеннет Миноуг, Роберт Конквест, Джонатан Гловер, Джеймс Скотт и Даниэль Широ, называли утопические мечты основной причиной кошмаров XX века25. В этом смысле революционная Франция Вордсворта, «полная радости», в то время как «возрождалась» человеческая природа, тоже оказалась вовсе не веселым пикником.

Но не только бихевиористы и сталинисты забыли, что отрицание человеческой природы может стоить людям свободы и счастья. Марксизм XX века был частью более широкого интеллектуального течения, названного «авторитарным высоким модернизмом», — концепции, подразумевавшей, что лидеры могут изменить общество сверху вниз, используя «научные» принципы26. Например, архитектор Ле Корбюзье утверждал, что градостроители не должны быть скованы вкусами и традициями, так как они только увековечивают хаос перенаселения в городах. «Мы должны строить пространство, где человечество возродится, — писал он. — Каждый человек будет жить в упорядоченной взаимосвязи с целым»27. В утопии Ле Корбюзье градостроители должны начинать с «чистой скатерти» (звучит знакомо?) и проектировать все здания и общественные места так, чтобы они служили «нуждам людей». Понимание этих нужд было минималистским: считалось, что каждому человеку необходимо определенное количество воздуха, тепла, света, а также пространство для еды, сна, работы, передвижения и некоторых других занятий. Корбюзье словно не догадывался, что встречи в узком кругу семьи и друзей тоже могут быть человеческой потребностью, и на смену кухням предлагал общественные столовые. Отсутствовало в его списке потребностей и стремление собираться небольшими группами в общественных местах, поэтому в его городах были скоростные автомагистрали, огромные здания и широкие открытые пространства, но не было скверов и уголков, где люди могли бы с комфортом проводить время. Дома представляли собой «машины для жизни», свободные от архаичных излишеств, таких как сады или украшения, и были рационально организованы в большие прямоугольные жилые кварталы.