Образование Эдуарда шло по программе bonae litterae («благородных наук»), предложенной североевропейскими гуманистами — и в первую очередь Эразмом. Принц изучал латынь и греческий язык, риторику, произведения античных авторов и Священное Писание. Эти науки ставились выше традиционных навыков охоты, соколиной охоты и танцев. «Что может быть глупее, — писал Эразм, — чем оценивать принца по таким достижениям, как умение грациозно танцевать, искусно играть в кости, пить без меры, пыжиться и грабить народ?»[373] Генрих полного отказа от традиций не одобрял. Он приказал, чтобы сыну (но не младшей дочери) давали уроки фехтования, верховой езды, музыки, этикета и других навыков, которые подобают джентльмену.

Чтению и письму учили раздельно, и для этого были разные учителя. Сначала учили чтению. На листе бумаги были напечатаны крупные буквы, лист прикрепляли к деревянной доске, и дети читали буквы вслух, когда учитель указывал на них указкой. Первыми словами, которые учился читать ребенок, обычно была молитва «Отче наш».

Эдуард и его товарищи учились писать пером из крыльев гусей, лебедей или воронов. Перо окунали в чернила и писали им буквы на листе бумаги. Бедным детям приходилось писать на камне или просто на песке. Большинство тюдоровских букв были такими же, как и сегодня, но имелись и примечательные исключения. Современная буква «r» у Тюдоров была буквой «с». Буква «s» имела три разные формы, в зависимости от положения в слове. Большинство людей писало «секретарским почерком», но в Италии уже появился новый стиль письма — курсив, «italic». Ко времени обучения Эдуарда такой почерк уже распространился среди английской элиты, стремящейся овладеть культурой Ренессанса во всех ее формах. Умение писать любым почерком было показателем социального статуса. В начале тюдоровского периода писать умели лишь 5 процентов мужчин и 1 процент женщин. К концу XVI века это число возросло до 25 процентов мужчин и 10 процентов женщин[374].

Хотя Эдуард был серьезным и сознательным учеником, иногда он все же проявлял вспыльчивость, характерную для его отца. Реджинальд Поул, ставший позднее архиепископом Кентерберийским, утверждал, что в приступе ярости принц однажды разорвал живого сокола на четыре куска прямо на глазах наставников.

Эдуард никогда не знал своей матери, но с самого детства его учили почитать ее память. Об умершей королеве — единственной из жен Генриха, которой удалось дать ему сына, — всегда говорили с глубоким почтением. Так вели себя король, его придворные и брат королевы, Эдвард, игравший важную роль в воспитании племянника. Все они стремились сохранить ее светлый образ в представлении мальчика. Слова, сказанные принцем позднее, показывают, что он винил себя в ее смерти. «Как гадок я моим родичам, — печалился он. — Ведь рождением своим я убил мою мать»[375]. Среди имущества принца, хранившегося в личном кабинете, примыкающем к его спальне, были и документы, связанные с матерью.

Другие вещи Эдуарда вполне характерны для столь юного мальчика. Это гребень в форме коня с наездником на спине, марионетка, копье и алебарда и множество «рогов единорога в серебряной оправе». Принц явно разделял увлечение своей сестры Елизаветы магией и астрологией. Среди его игрушек сохранилась красная коробочка с «мелкими орудиями колдовства» и два «инструмента колдовства из белого серебра, именуемые шпателями»[376]. Почти с уверенностью можно сказать, что у принца были самые популярные игрушки того времени: миниатюрные фигурки, кораблики и пушки из недорогого металла, например олова. В младенчестве у него могла быть погремушка с маленькими колокольчиками — она одновременно и развлекала ребенка, и способствовала прорезыванию зубов. Такие игрушки часто делали из кораллов и волчьих зубов — считалось, что эти материалы обладают сверхъестественной силой.

Хотя Эдуард всегда был самым любимым ребенком короля, положение Марии и Елизаветы, благодаря влиянию Екатерины, тоже улучшилось. Вскоре после брака Генриха и Екатерины Парр Мария и Елизавета были восстановлены в правах престолонаследия. В ознаменование этого важного события Генрих заказал новый свой портрет с наследниками. Картина «Семейство Генриха VIII» идеализирована, потому что на ней присутствует Джейн Сеймур, которая к тому времени уже восемь лет как умерла. Кроме нее художник изобразил короля и троих его детей. Хотя целью картины было укрепление силы династии Тюдоров и подтверждение престолонаследия, младшая дочь короля использовала ее для того, чтобы продемонстрировать свою тайную преданность матери. Имя Анны Болейн после ее казни при дворе находилось под запретом. Король не терпел ни малейших упоминаний о ней. Елизавета отлично это знала. Она наверняка понимала, что ее возвращение ко двору целиком и полностью зависит от переменчивой натуры короля. Но, позируя художнику, она не побоялась надеть кулон Анны с инициалом «А». На предварительных набросках этот кулон виден совершенно отчетливо, хотя на законченной картине рассмотреть его трудно. По-видимому, художник сделал это намеренно, чтобы символ ускользнул от взгляда короля, но Елизавета наверняка торжествовала в душе каждый раз, когда видела картину.

Хотя идеологические взгляды Екатерины Парр и суровой католички Марии были весьма различны, тактичность и мягкость королевы помогли ей завоевать сердце старшей дочери короля. Мария оценила усилия мачехи, которой удалось убедить короля с большей симпатией относиться к дочери. Принцесса настолько уверилась в отцовской любви, что в 1544 году сделала ему новогодний подарок. Подарок этот был глубоко личным и в то же время намекал на слабеющие силы короля. Мария заказала у мастера вышивки Гийома Бреллона роскошно украшенное кресло. Ей пришлось серьезно потратиться, поскольку доставка панелей, закрепленных на деревянных рамах, в Хэмптон-Корт стоила очень дорого.

Но ближе всего Екатерине была младшая дочь супруга, Елизавета. Сохранилось письмо принцессы к обожаемой мачехе, и по нему видно, что они искренне любили друг друга. В июле 1544 года десятилетняя принцесса жаловалась на «враждебную фортуну», которая лишила ее «чудесного общества» Екатерины на целый год. «Я намерена не просто служить вам, но и почитать вас с дочерней любовью», — пишет Елизавета[377]. Хотя у Елизаветы были все основания льстить женщине, которая сумела примирить ее с отцом, но дело было не только в этом. Екатерина стала первой из мачех Елизаветы, которая смогла оценить ее любовь к учению и реформистской вере, и не только оценить, но еще и способствовать этим качествам девочки. Юная принцесса все чаще принимала участие в религиозных дебатах, которые велись в личных покоях королевы.