Драйбеку его слова пришлись по душе, однако он, стараясь не выказать удовольствия, промолвил безразличным тоном:

— Бедняга Уорренби — как рыба, вынутая из воды.

— Вот и я не пойму, чего ради он уехал из Лондона! — подхватил майор. — Наверное, на Мелкинтон-роуд он чувствовал себя как дома, не то что в Фокс-Хаусе. До элегантности ему далеко. Не pukka sahib[7], как говаривали в былые времена.

С этим Драйбек не мог не согласиться, хотя вид у него был такой, словно он сожалеет о недостатках соседа. Дальше оба джентльмена шествовали в молчании. Когда они дошли до угла Вуд-лейн, из калитки в стене вышел Гэвин Пленмеллер и захромал в их сторону. Это был худощавый брюнет около тридцати лет, с оживленным выражением лица. Он подволакивал одну ногу вследствие перенесенного в детстве коксита.

Хромота не позволила ему повоевать, она же, по мнению редких доброжелателей, явилась причиной его склонности к сарказму. Торнден-Хаус, а также то, что осталось после уплаты гигантских налогов от кое-какого состояния, он унаследовал год назад у своего сводного брата Уолтера и не слыл здесь новичком. Раньше, обитая в Лондоне, сочинял ради денег детективы, поскольку семейного состояния ему не хватало, но часто наведывался в Торнден, где пользовался гостеприимством брата, пока сочетание его насмешливости и раздражительности Уолтера не приводило к очередной ссоре — если можно назвать так ситуацию, когда один возмущается, а другой знай посмеивается да пожимает худыми плечами. Уолтер воевал и вернулся с войны почти полным физическим и моральным инвалидом. С тех пор он страдал нервными припадками, а сил у него осталось так мало, что их не хватало даже на то, чтобы предаваться прежним страстям — энтомологии и наблюдению за птицами. После каждой стычки с Гэвином Уолтер клялся, что больше не пустит этого молодого бездельника в дом, но стоило Гэвину, абсолютно невосприимчивому к оскорблениям, снова появиться у него на пороге, неизменно впускал его и даже наслаждался обществом брата. Плохое здоровье лишало Уолтера светской жизни, поэтому после смерти, когда его сменил Гэвин, даже самые сострадательные, вроде Мэвис Уорренби, не пожалели о перемене. Гэвин, впрочем, тоже не приобрел популярности ввиду нежелания скрывать от соседей свое убеждение, что он умнее их. Однако он не вызывал такой неприязни, как брат.

Двое пожилых джентльменов дождались, пока Пленмеллер подойдет, после чего майор спросил:

— Вы тоже в «Кедры»?

— Да. По-вашему, странно? Я собираюсь поиграть в крокет. Миссис Хасуэлл непременно предложит мне это, она так добра!

— Игра требует немалого умения, — заметил Драйбек. — В последние годы она вышла из моды, а вот во времена моей молодости была очень популярна. Хотя, помнится, дедушка рассказывал, что, когда она только появилась, ее считали слишком бойкой и легко переключающейся на флирт. Забавно!

— Я не могу флиртовать с миссис Хасуэлл, годящейся мне в матери. С Мэвис — тоже: она сверкает глазами, зная, что даже самые ужасные речи я веду не всерьез. Кроме того, ее дядя усмотрел бы в этом поощрение ему самому. Не хватало, чтобы он повадился в мой дом! Я поклялся, что порога ему не переступить. Брат говорил то же самое мне, но он шутил. Наше с ним сходство было поверхностным.

— Ваш порог будет не единственным! — оживился майор. — Верно, Драйбек?

— Ошибаетесь, майор. Уорренби способен проникнуть в дом мистера Драйбека хитростью. Он разыграет припадок у его дверей или попросится к нему, чтобы прийти в себя после внезапного приступа головокружения, и вежливость помешает мистеру Драйбеку отказать ему. Вы, рожденные в прошлом веке, больше всего страдаете от своей воспитанности.

— Полагаю, — промолвил Драйбек ледяным тоном, — я не откажу в крове любому, кому понадобится помощь указанного вами характера.

— Когда это произойдет, вас не окажется дома, потому что страх показаться нам бездушным пересиливает у вас нежелание оказать малейшее содействие Уорренби?

— Перестаньте, Пленмеллер, это почти оскорбление! — воскликнул майор, испугавшись, что Драйбек обидится.

— Правда глаза колет? Не намекаете же вы, что вместе с мистером Драйбеком слишком долго жили в девятнадцатом веке и воображаете, что правда — это нечто неприличное и ее надо замалчивать? Вот что, на мой взгляд, оскорбительно!

Смущенный майор не нашелся с ответом. Драйбек усмехнулся и произнес:

— Вы уж меня простите, Пленмеллер, но правда в данном случае заключается в том, что присутствие среди нас Уорренби — пусть оно и не придает Торндену привлекательности — занимает меня меньше, чем вас. Жаль, что приходится отвлекаться на вырисованную вами трагическую картину, но честность вынуждает меня сознаться в полном безразличии к данной ситуации.

Майор опасливо покосился на Гэвина, подозревая, что тому хватит ума понять, что ненависть Драйбека к соседу и сопернику по профессии стремительно разрастается. Но Гэвин лишь заметил:

— Достойная уважения позиция! Я бы ее разделял, если бы она была мне по силам. Увы, для этого надо быть викторианцем.

— Все, довольно про викторианцев! — воскликнул майор. — А то в следующий раз вы причислите к ним и меня!

— Ну, нет, вы на это никогда не претендовали.

— А я, между прочим, не стыжусь принадлежности к этой категории, — заявил Драйбек.

— Еще не хватало! Сквайр тоже не стыдится. Как вы думаете, каким образом Уорренби проник в Олд-плейс? Эйнстейблы оказывают ему гостеприимство. Это удивительно: меня они, уверен, не принимали бы, не будь я Пленмеллером. Думаете, Сэмпсон Уорренби прибег к каким-то дьявольским уловкам, чтобы принудить сквайра включить его в список приглашенных, или из Олд-плейс, с этих олимпийских высот, все мы кажемся равными? Невыносимое допущение!

Они уже достигли ворот «Кедров», и майор облегченно перевел дух.

Генри Хасуэлл, купивший поместье «Кедры» у сэра Джеймса Браверли, был одним из самых состоятельных жителей графства. Его дед основал в Беллингэме небольшое дело по торговле недвижимостью, преуспел и смог отправить своего наследника в скромную частную школу. Сам он такого образования не получил и относился к нему с благоговением, которое вскоре оправдалось: при его сыне дело быстро пошло в гору. Уильям Хасуэлл сделал фирму крупной и уважаемой, а сам превратился в городе в весомую фигуру. Он проник в общество, которое его отец считал для себя недосягаемым, заключил выгодный брак и собственного сына отправил уже в Уинчестер, а затем в оксфордский Нью-колледж. Те, кто косо смотрел на Уильяма, полностью приняли Генри. Он водил знакомство с нужными людьми, хорошо одевался, придерживался правильных воззрений. Будучи простым человеком, не изображал презрения к делу, позволившему ему всего этого добиться. Вкладывал немало сил в его дальнейшее развитие, но находил время и на благотворительность, заседал в местном больничном совете и раз в неделю выезжал на охоту. Своего единственного сына отправил в Уинчестер и в Оксфорд не потому, что мечтал сделать его светским человеком, а просто считал это естественным. Он не воспротивился бы желанию Чарлза бросить торговлю недвижимостью ради какого-то более возвышенного занятия, но был бы втайне разочарован, если бы сын не пожелал продолжить семейную эстафету. Впрочем, Чарлз, родившийся во времена усыхающих капиталов и исчезающих социальных различий, подобных желаний не высказывал: он знал, что ему повезло подхватить крепкий бизнес, и гордился той высотой, на какую вознесся по праву рождения. Недавно его сделали полноправным партнером в фирме, а его мать уже говорила подругам, хотя и не очень убежденно, что ему пора подумать о женитьбе.