ее адресат – католик. Православная правительница находилась в состоянии такого имперского ослепления, что совершенно не замечала очевидного и непреложного: никакой «проект», связанный с Православием, никогда не встретит не только открытой поддержки, но и молчаливого сочувствия у пап в Риме, а следовательно – и у всех верных «сынов» и «дочерей» кафедры Святого Петра.

В последние месяцы жизни Екатерина снова вернулась к старой теме – отлучению Павла Петровича от видов на Престол. Она решила наконец-то придать всему этому проекту «законный» вид. Екатерина ознакомила ближайших сановников с намерением назначить наследником Александра, но, к её удивлению, даже среди них нашлись несогласные. Главным оппонентом оказался Александр Андреевич Безбородко (1747–1799).

Выпускник Киевской духовной академии, хитрый и умный малоросс сделал блестящую карьеру при Екатерине II. В 1775 году, по рекомендации фельдмаршала и графа П.А. Румянцева (1725–1796), Безбородко был назначен к Императрице секретарём по принятию прошений на Высочайшее имя. В 1780 году Екатерина привлекла Безбородко к обсуждению вопросов внешней политики. Он был причислен к Коллегии иностранных дел и фактически сменил Никиту Ивановича Панина на этом посту, хотя формально главой внешнеполитического ведомства состоял граф И.А. Остерман (1725–1811); Безбородко же числился только вторым членом Коллегии. В 1786 году Безбородко был введен в состав «Совета при Её Императорском Величестве» и стал одним из самых доверенных лиц.

Уместно заметить, что после смерти Екатерины именно Безбородко передал Императору Павлу бумаги, касающиеся деятельности по отстранению его от Престола, чем и завоевал расположение. Безбородко получил должность государственного канцлера, был возведён в княжеское достоинство и щедро награждён поместьями.

Так вот, на собрании Совета, имевшем место через несколько месяцев после женитьбы Александра Павловича, Безбородко произнёс монолог, который мог стоить карьеры; все ведь знали о желании Императрицы. Он заявил о возможных «худых последствиях» для Отечества подобного решения, так как «вся Россия привыкла почитать Наследником сына Её Величества». Екатерина быстро закрыла дискуссию; единогласия не было, а возражения она слушать не хотела.

Конечно, отдельные голоса несогласных Екатерину никогда бы не остановили; её смущало другое: позиция самого Александра, о чём звучали вопросительные голоса в Совете. В ответ сказать было нечего; ясной определённости не существовало. Она знала, что Александр не раз высказывался критически против «гатчинских порядков», но при этом постоянно бывал в Гатчине и, как ей не раз передавали, маршировал со всеми прочими на плацу с видимым усердием. Бабушка приписывала эту двойственность «юному характеру» и вознамерилась воздействовать на внука с той стороны, с которой он был воздействию восприимчив. Она обратилась к Лагарпу, «демократические» настроения которого были хорошо известны.

Позже Лагарп изложил в своих воспоминаниях эту драматическую коллизию, которая стоила ему многих переживаний и закончилась отбытием из России. Как явствует из воспоминаний швейцарца, Екатерина 18 октября 1793 года имела с ним весьма обстоятельную беседу, продолжавшуюся около двух часов. Во время этого разговора вещи своими именами не назывались. Императрица рассуждала как бы на отвлеченную тему о «благе государства», а Лагарп, прекрасно понимавший подноготную, изо всех сил изображал, что он не понимает самого главного, что так заботило повелительницу России. Он не питал никакого расположения к Павлу, знал и о том, что Павел его ненавидит, но все-таки человеческая порядочность не позволила Лагарпу втянуть себя в это грязное дело. В подготовке государственного переворота он не хотел участвовать, хотя и называл Павла Петровича «новым Тиберием».

Екатерина была разочарована. В 1794 году Лагарпу было объявлено, что его роль наставника Александра Павловича и Константина Павловича закончена и он – свободен. 31 января 1795 года появился рескрипт Императрицы, оповещавший, что Лагарп произведён в полковники, уволен со службы, награждён пенсией и на проезд из России в Швейцарию ему выдавалась солидная сумма. Лагарп же не спешил покинуть пределы страны, в которой он провел одиннадцать лет, но которую так и не полюбил. У него оставались моральные обязательства перед некоторыми людьми, которыми он не мог пренебречь.

«Я был возмущен до глубины души, – писал Лагарп, – предстоящей насильственной мерой и ломал себе голову, каким образом предостеречь Павла, постоянно окружённого шпионами и злонамеренными друзьями. Одно неосторожное слово, вырвавшееся у него, могло бы повлечь за собой самые гибельные последствия».

Лагарп, конечно же, не знал, насколько Павел Петрович был осведомлен о злокозненных намерениях матери. С Цесаревичем он никогда не разговаривал; их отношения ограничивались случайными встречами на некоторых придворных церемониях, причём Павел Петрович уже несколько лет при встречах демонстративно отворачивался. Потому Лагарп принял смелое и опасное решение: с одной стороны, настраивать Александра против согласия на насильственные меры, а с другой – встретиться с Павлом и объяснить ему сложившуюся ситуацию. И республиканцу Лагарпу удалость осуществит оба намерения.

Самое трудное – войти в сношения с Павлом Петровичем. Несколько недель он пытался получить доступ к Цесаревичу, и наконец, 27 апреля 1795 года, приглашение последовало. Лагарп прибыл в Гатчину рано утром, что уже само по себе произвело на Цесаревича благоприятное впечатление. Это был день рождения Великого князя Константина Павловича; ему исполнилось шестнадцать лет. По этому поводу в Гатчине на вечер был назначен бал.

Павел принял Лагарпа в своём кабинете почти тотчас, как только оказался в приёмной, что являлось свидетельством расположения. Беседа продолжалась около двух часов, подробности её неизвестны, но общий ход разговора, как это следует из воспоминаний Лагарпа, касался необходимости установить добрые отношения между отцом и сыновьями. Бывший наставник уверял Павла, что дети питают к нему самые возвышенные чувства и для достижения полной гармонии отношений необходимо более сердечное, открытое отношение и со стороны отца.

Естественно, Лагарп ничего не сказал о позиции Екатерины, о её происках, да этого и не требовалось. Павел весьма благосклонно выслушал наставления швейцарца, обнял его и пригласил на бал. Вечером произошёл забавный эпизод: Мария Фёдоровна пожелала, чтобы Лагарп был её кавалером в полонезе, но у того не оказалось необходимых в таком случае перчаток. Павел Петрович тут же снял и подарил свои, и их Лагарп потом хранил до самой смерти…

В своих «Записках» графиня В.Н. Головина рассказала одну историю, чрезвычайно показательную для оценки той атмосферы предательства, наушничества и лжи, в которой существовал Павел Петрович в последние годы своего гатчинского затворничества.

Некоторое время особым расположением Павла пользовался граф Никита Петрович Панин (1771–1837) – племянник его высокочтимого воспитателя графа Никиты Ивановича Панина (1718–1783), сын его брата графа Петра Ивановича Панина (1721–1789). В 1793 году Никита Петрович получил придворное звание камергера, и именно в этот период он становится частым гостем и в Павловске, и в Гатчине. Воодушевляемый намерением «окончательно рассорить»