Вот вам и горький конец поэта. Я встал, будто бы направляясь в туалет, и пошел в редакционную библиотеку. На полках выстроились длинные ряды книг, которым мы помогали рождаться на свет. Среди них была и моя. Я вытащил ее, успевшую уже пожелтеть. Она так и осталась неразрезанной, вся целиком — кроме той раскритикованной некогда части, тех семи эманаций, что были посвящены блондинке, столь же активной в постели, как и в работе, Ирэне — теперь я даже не помнил ее фамилии. И того, кем она, собственно, была. Какая-то редакторша из «Сельскохозяйственного издательства». Или из «Областного издательства». Или не редакторша. Я успел позабыть ее; я раскрыл книгу, столько лет никем не раскрываемую и скончавшуюся от желтухи, и мой взгляд упал на стихотворение под названием «Акростих решимости». Текст был набран редко, буквы, стоявшие излишне далеко друг от друга, складывались в слова:

«Рассей вокруг меня угрюмых тьмы теней

и на мои истерзанные раны

излей из нежных, ясных глаз твоих елей.

Ввергай меня в несчастий океаны,

чтобы потом могла из бездн тщеты

меня извлечь, спасительница, ты!

Дай Добродетелью мне научиться звать

то, что на свете не в обыкновенье,

и — Красоты познав прикосновенье —

в блаженстве просветленном пребывать.

Червя тоски в моей душе ты подави;

к вершине по крутым взбираться скалам

решимости мне дай под знаменьем Любви,

не подменив вершины перевалом,

куда проложена тропинка та,

какой влекутся твари без хребта.

Икона звездная ты средь моих тревог!

Радость и всякого источник смысла.

Эллипс, чьи дивно соразмерны числа.

Навзикая житейских всех дорог…

Аминь.»

Я их уже толком и не помнил. Ни блондинки. Ни этого стихотворения. Помнил только, как меня попрекали этим завершающим «Аминь», под которым совершенно ничего не подразумевалось, мне просто требовалось эффектное словечко на «а» в акростих. И тем не менее историю эту я учел на будущее.

Я еще раз перечитал стихотворение. Неужели его написал я? И что, я и в самом деле так думал — или как с этим «аминь»? Это я тоже забыл. Как-то я потихоньку все перезабыл. Почему? Не знаю. Так получилось.

Я сунул сборник обратно в библиотечную общую могилу и вернулся на лекцию.

В пять мы с Блюменфельдовой ждали в кафе «Мокка» Цибулову. Даша была точно на иголках, а я чувствовал умеренное любопытство — какой же она окажется, начинающая писательница, сумевшая погрузить чешский язык в недосягаемые глубины мерзости?

Она пришла с двадцатиминутным опозданием — невыразительная, несколько прыщавая девушка с вислыми прядями светло-каштановых волос. Нервно протянула мне руку, сказала Блюменфельдовой «Привет, Даша!», сняла голубой замызганный плащ-болонью и, оставшись в (ненамного более чистом) розовом свитерке и серой юбке, села за столик. И тут же заказала ликер и закурила.

— Ну что? — жадно спросила она у Блюменфельдовой.

— Плохо дело, — ответила Даша.

Я увидел, как на лице девушки запульсировала непослушная жилка.

— Значит, не издадите?

— Издадим, Ярушка, обязательно издадим, не бойся. Но пока придется подождать. Это все из-за старперов в редсовете!

Нервные грязноватые пальцы стряхнули пепел в закопченную пепельницу, а потом погасили там сигарету. Девушка оглядела кафе, крохотное темно-коричневое заведение, где интимный полумрак входил в цену пирожных и где сидели сплошь парочки, занятые более веселой беседой, чем наша, или же погруженные в молчание. У нее задрожали ресницы, увлажнились глаза.

— Не волнуйся, Ярушка, — принялась утешать ее Блюменфельдова. — Плюнь ты на них. Годик-другой потерпишь, а потом зато — сразу массовый тираж!

— Никогда она не выйдет, — угрюмо прогудела Цибулова. В этих словах прозвучало такое разочарование, что Даша обхватила ее за плечи, и девушка инстинктивно прижалась к ней.

— Ну что ты, Ярушка, что ты! — успокаивающе пробормотала Блюменфельдова, а потом встряхнула всхлипывающего автора. Истеричка какая-то, подумал я. — Хватит, хватит, — повторяла Блюменфельдова. — Да положи ты на этих маразматиков! Чтоб им подавиться этой их «Прекрасной Дортилой»! Твое время придет, Ярушка, верь мне!

Однако упаднически настроенная авторша упорно всхлипывала. Я пришел Даше на помощь.

— Не плачьте, барышня. Если бы не легкие политические заморозки, мы бы вас издали. Ведь все уже было почти утверждено.

— Точно! — вскричала Даша. — А все этот гадина Брат! Чтоб его разорвало, паралитика!

Она баюкала замусоленную голову на самой потрясающей груди Европы, и в конце концов авторша приняла нормальную позу.

— Я так надеялась, — сказала она уныло. — Я так ждала. А теперь меня еще и с работы прогнали, потому что я поверила в Ондрашову, а она взяла и сбежала! У-у-у!

— Прогнали? Тебя?

— Ну да. Я чего хотела-то — чтобы на доверии, понимаешь? А эта самая Ондрашова сделала ноги, и ее поймали на какой-то даче, когда она лямзила там патефон, и они повесили все это на меня! — проговорила она. — Я, мол, экспериментирую на западный манер, вместо того, чтобы…

— Сволочи! — с чувством произнесла Даша, по обыкновению называя вещи своими именами. За соседним столиком вскинул было голову какой-то влюбленный, отвлеченный от поцелуев таким грубым словом, и я увидел свежий алый засос на горле его партнерши. Блюменфельдова же невозмутимо продолжала: — И куда же они тебя засунули?

— В среднюю школу в Беховицах.

— Сволочи!

Тут уж влюбленные переглянулись, и девушка покачала головой. Даша опять ничего не заметила, а Цибулова вытерла слезы.

— А они… — голос у нее прервался. — А им, значит, повесть не понравилась, да?

— Наоборот, — сказал я. — Она им более чем понравилась, барышня! Вот они и испугались.

— Как это — испугались?

— А так — испугались. Того, чего вы не боитесь.

Она, наверное, меня не поняла, потому что сначала посмотрела на пустую рюмку перед собой и только потом — на меня. Влюбленные опять слились в поцелуе.

— А вам… вам не кажется, что моя книжка глупая? С художественной точки зрения?

Блюменфельдова не на шутку возмутилась, причем так громко, что влюбленные даже вздрогнули. Не исключено, впрочем, что в порыве страсти.

— Если ты думаешь, что мы так думаем, то ты дура!

Я быстро добавил:

— Поверьте, барышня, это лучшее, что я прочитал за все время своей работы в издательстве!

Недоверчивые, несчастные, неяркие глаза этой переполненной комплексами девушки поглядели на меня.

— Факт?