— Нет, отец! — взмолился, сразу повзрослевший за одно это утро, мальчик, — я останусь рядом с тобой!

— Я прокляну тебя и откажусь от тебя, если ты тотчас не исчезнешь прочь! — проревел Кресченций, еще более заливаясь слезами. Марк не говоря ни слова подошел к коню и наградил того добрым ударом кнута.

Мраморная лошадь, заржав в знак протеста против такого обращения и сделав попытку лягнуть своего обидчика, понесла маленького Кресченция прочь от места предстоящей битвы, даруя, тем самым, своему новому хозяину спасение и, как потом окажется, второе имя.

К полудню этого дня мраморная лошадь остановилась возле сполетского замка. Взволнованный Альберих незамедлительно бросился на подмогу своим друзьям. Спустя всего час он уже был возле того самого дуба, где Кресченций-старший и Марк приняли свой последний бой. Их тела в одних изодранных камизах, поскольку грабители отдали должное их вооружению и одежде, были покрыты многочисленными страшными ранами. Кроме них возле дуба никого не было, по всей видимости, сарацины забрали с собой тела своих погибших товарищей, ибо никто не сомневался, что такие воины, как Марк и Кресченций, не продешевили, отдавая свои жизни. Спустя время было найдено и тело Максима, которое на подводе было доставлено их, теперь уже бывшему, сюзерену. Все распоряжения слугам относительно возвращения домой раздавал вместо герцога его дворецкий, в то время как Альберих остекленевшими глазами, не отрываясь, смотрел на мертвых друзей своих, ощущая себя навеки брошенным сиротой в этом мире и глаза его, наверное, впервые в жизни, были наполнены искренними горькими слезами. Всю дорогу в Сполето он прошел пешком, рядом с телегой, на которой везли погибших рыцарей, всю дорогу он гладил их рукой по головам и беседовал с ними, вызывая оторопь у наблюдавших все это слуг. Уже неподалеку от дома Альберих вдруг встал, как вкопанный, и всей печальной процессии также пришлось остановиться. Герцог Сполетский еще долго стоял на дороге, зажав руками свои виски, с расширенными и странно замеревшими глазами. Он вспомнил, и неведомое чувство страха посетило его железное сердце. В голове его апокалептическим молотом стучали слова, повторяясь снова и снова:

«- Обещаю каждому, кто коснется меня этой ночью, что не пройдет и двух лет, как Сатана заберет ваши души из этого мира! А мои потомки будут мстить за меня всему вашему роду до его полного пресечения!»

И далее, уже в свой адрес:

«- А с тобой я расправлюсь собственноручно!»

— Неужели Господь из адамова ребра не мог вылепить что-то более благопристойное? — в сердцах воскликнул он, и слуги, слышавшие это, недоуменно переглянулись между собой.

— Мне ничего не остается, как принять твой вызов, дьявольское отродье! Клянусь всеми муками ада, ты не застанешь меня врасплох!

Вне всяких сомнений, этим вечером в домах прислуги сполетского герцога было что рассказать и обсудить.

Очередной день небывало жаркого сентября 915 года уходил прочь. Факелы в опочивальне папы Иоанна Десятого были уже давно погашены, но сам папа стоял на балконе своего дворца и задумчиво смотрел на засыпающий за Тибром Рим. Чуть слева горела сигнальными огнями башня Ангела, на которую Иоанн предпочитал лишний раз не смотреть, ибо с первого своего дня пребывания в Ватикане она воспринималась им как молчаливая угроза его власти. Что-то интуитивно недоброе испытывал всякий раз смелый и лишенный излишних суеверий понтифик, когда смотрел на округлые формы этой крепости, и в душе у него не раз появлялась мысль, что было бы неплохо и вовсе снести эту цитадель, так не вписывающуюся в городской ландшафт. Куда приятнее, к примеру, было смотреть на памятники Исчезнувшей Империи, которые уже никому и никогда более не принесут вреда, на бесчисленное множество базилик и монастырей, наполнившее Рим с тех пор, когда он стал сугубо церковным городом. Свет полной луны, струящийся над Римом, и, время от времени, закрывавшийся массивными предгрозовыми тучами, поминутно выхватывал из тьмы и золотил тот или иной храм, построенный во славу Господа, как будто сам Иисус или слуги его на сон грядущий решили пересчитать их количество и успокоить себя тем, что за прошедший день ничего не пропало.

На Рим, по всем признакам, надвигалась гроза. Воздух был тяжел и жарок, но во все это ночное марево уже начали вторгаться короткие и энергичные струйки ветра от идущей с юга и поглощающей собой небо тучи. Папа Иоанн оглянулся назад и тут же оказался в плену мерцающих глаз, смотрящих на него с нежным упреком. Иоанн постарался изобразить на лице взаимную нежность, но против воли почувствовал в душе некоторую досаду, тем более, что обладательница этих глаз возлежала на папском ложе без единого лоскута одежды и, казалось, с охотным вызовом подставляла свое тело наблюдательному оку луны.

Почти полтора года минуло со дня их триумфа, когда жители Вечного города на руках донесли его, сына безвестных родителей из Эмилии, на трон Апостола Петра. Весь мир в этот момент был у ног его и его любимой, и та ночь, после папской коронации, была сколь грешна, в силу его теперешнего положения, столь и прекрасна в своей дикой необузданности. Папские покои до самого утра сотрясались от диких стонов влюбленных, нисколечко не задумывавшихся, какой ужас они поселяют в душах своей смиренной и добропорядочной дворни. В течение месяца после коронации Теодора заставила понтифика убрать почти всех слуг, служивших здесь предшественникам Иоанна, и заменить их на менее щепетильных, лично преданных и имеющих равеннские, греческие или, на худой конец, болонезские корни. После этого она, к удивлению и ропоту Рима, и вовсе переехала жить в папский дворец и вечерами, как ни в чем не бывало, хозяйкой располагалась в нем.

Разумеется, это не добавило популярности новому папе, сколь бы глашатаи и шпионы Теодоры не уверяли горожан в том, что Теодора живет в Замке Ангела, чья непосредственная близость от Ватикана позволяет двум главным лицам в городе принимать быстрые и согласованные решения. Римская чернь, собиравшаяся вечерами в тавернах и на площадях, открыто зубоскалила и по поводу утех, совершающихся в святых покоях, и по поводу властного в отношении Рима, но безропотного, как ягненок, в семейных делах мужа Теодоры, старого графа Тусколо. Слуги Теофилакта отлавливали шутников и жестоко расправлялись с ними, однако, как известно, даже самый страшный террор в истории не позволял окончательно затыкать людям рты. Рим продолжал смеяться над своими властителями и открыто сожалел о временах Иоанна Девятого или даже о кротком и кратком понтификате Анастасия, в ком естественные порывы молодости были успешно побеждены смирением и мудрой благопристойностью.

Настроения Рима не на шутку тревожили Иоанна, и во многом поэтому, он, вместо римского гарнизона, поручил охрану папской резиденции своему брату Петру, пожалуй, единственному человеку, помимо Теодоры, которому в этом мире папа доверял без оглядки. Что касается самой Теодоры, то долгая борьба за власть в Вечном городе привела ее к одиозно циничным взглядам на городское население, знать и церковь, и она своим поведением сейчас открыто и, быть может, неосторожно бросала им всем вызов. Если уж сам муж ее, консул Рима, сенатор и прочая и прочая, вынужден был мириться с добавлением к своим многочисленным регалиям титула рогоносца, то Рим и подавно вытерпит все, что будет проистекать из ее уст и уст ее возлюбленного, наследника Святого Петра. Еще одним фактором, обуславливающим поведение Теодоры, являлись банальные возрастные изменения. Об этом мог не догадываться Иоанн, но Теодору бы поняли многие женщины, особенно испытавшие, как и она, моменты прилюдной славы и обожания. Теодоре уже было за сорок и она, привыкшая видеть себя в центре Вселенной и воспринимавшая мужское вожделение при виде ее как самое естественное устроение мира, жадно пыталась урвать последнее от навеки уходящей молодости. Примечательно, но большинство женщин ее века до этого возраста и вовсе едва доживали, а если им и посчастливливалось перешагнуть сорокалетний порог, являли они собой обычно зрелище жалкое и отталкивающее. Однако, Теодора, трепетно следящая за своим телом и не жалевшая средств на бесчисленные бальзамы, мази, пудры, доставлявшиеся ей с Востока, и в сорок с лишним лет выглядела привлекательно, и она делала все от нее зависящее, чтобы неумолимый ход времени до последнего был бы заметен только ей самой. Кремы и бальзамы расходовались все больше, открытые легкие платья постепенно уступали свое место закрытым, и в один несчастный день пришлось примерить на себе чудовищно неудобный, но зато вновь поднявший грудь, металлический обруч на ватной подкладке — предтечу корсета, доставленный ей из бургундских земель.