— Из хозяйских подвалов, — объяснил Палевский, наливая в высокие бокалы, обнаруженные в доме, красное терпкое на вкус вино.

Помянув павших товарищей, выпили за победу над французами, за сегодняшнее успешное сражение. Докки поразилась про себя, вспомнив, что только утром наблюдала за боем. События этого долгого дня отодвинули схватку на лугу куда-то далеко-далеко. Говорили о французах, о Бонапарте, об отступлении русской армии, о походных проблемах и распоряжениях командования. Докки, уже немного разбираясь в этих военных делах, с интересом прислушивалась к разговорам, не забывая отдавать должное еде, которую ей то и дело подкладывал на тарелку Палевский, выбирая для нее самые лучшие куски.

— Можете представить, весь эскадрон несколько часов искал эту лошадь, — рассказывал один из командиров и, обернувшись к Докки, пояснил: — У одного офицера отвязалась и убежала запасная лошадь. Он так был убит этой потерей, что солдаты и офицеры эскадрона бросились ее искать по всему лесу.

— Такая ценная лошадь? — удивилась она.

— Да обычная лошадь, — со смешком сказал кто-то, — просто ее некогда поцеловала дама сердца подполковника, потому он этой лошадью крайне дорожил.

Докки была растрогана.

— Как это мило, — сказала она. — И что, нашли ее?

— Нашли. Подполковник был счастлив, эскадрон — тоже, потому как смог вернуться на марш.

— Ежели бы вы поцеловали мою лошадь, я бы тоже ею весьма дорожил, — склонившись к ней, прошептал Палевский. — Хотя предпочел, чтобы вместо лошади вы поцеловали меня.

Докки смутилась и строго посмотрела на него, стараясь скрыть, как приятны ей эти слова. Его глаза улыбались.

«Ох, что же он со мной делает?» — подумала она и попыталась сосредоточиться на разговоре офицеров, который зашел о каком-то улане, зачисленном сегодня в один из эскадронов. Как поняла Докки, этот улан был артиллеристом, но желал служить в кавалерии. Он ушел из своей роты и записался в уланский полк, где по стрижке волос его уличили и еще в Вильне приговорили к смертной казни за дезертирство. Приговор не успели привести в исполнение — в город вступил неприятель. Этот бедолага попал в плен, бежал, добрался до нашей армии, явился в штаб и чистосердечно все рассказал. За такую преданность улан был прощен и зачислен в кавалерийский полк, как того желал.

Обсуждая сегодняшний бой, офицеры со смехом вспоминали стычку штаба с французами, и Докки поинтересовалась, почему всем было так весело после боя.

— Даже раненые с радостью о нем говорили, — сказала она.

— Потому что остались живы, — просто ответил Палевский.

— Неужели не страшно? Мне кажется, я бы умерла от ужаса, если бы мне пришлось с кем-то сражаться и знать, что я могу быть убита или искалечена.

— Страшно, конечно.

Докки с сомнением уставилась на него, не веря, что он может чего-нибудь бояться.

— Тяжело перенести ожидание своего первого боя, тот томительный страх перед неизвестностью, несущей смерть, — сказал Палевский. — Впервые участвуя в сражении, не понимаешь, что происходит и что нужно делать, не говоря о том, как тяжело кого-то убить. Но время и опыт помогают выносить опасность, учат контролировать страх, а осознание того, что если убьешь не ты, то убьют тебя самого или твоего товарища, придает сердцу смелость, а руке — твердость. И когда ты несешься на врага, то в тебе невольно зажигаются пыл и ярость, становится и весело, и страшно. Удивительное ощущение, при котором обостряются все чувства, в жилах вскипает кровь, появляется азарт и необыкновенный прилив сил.

— Весело и страшно, — повторил какой-то офицер. — Именно так. После боя страх проходит, но возбуждение не оставляет еще какое-то время.

Докки с жадностью слушала эти откровения, которые помогали ей понять, что испытывают солдаты во время боя, так потрясшего ее воображение. И, конечно, ей хотелось хоть немного постичь движения души человека, для которого война была и делом жизни, и призванием.

К концу ужина — от обильной пищи, выпитого вина, усталости — все расслабились, почувствовали себя свободнее. Молодые офицеры на дальнем конце стола — среди них был знакомый Докки штабс-капитан Грачев — обменивались шутками, смеялись, припоминая смешные истории, не раз слышалось имя Хвостова — «героя» сегодняшнего сражения.

— Кстати, что с Хвостовым? — спросил у Палевского один из генералов. — Получил?

— Получил, — усмехнулся Палевский. — Клялся, что больше не будет.

— Как дети, — улыбнулся другой офицер. — Чуть не расплакался, и все твердил, что должен был остановить французских улан, иначе те своим отрядом разгромили бы весь наш корпус.

— Сколько ему? — поинтересовался кто-то.

— Девятнадцать вроде.

— Далеко пойдет, — рассмеялся офицер.

Откуда-то появилась гитара, и Грачев, то и дело сбиваясь и путаясь в аккордах, стал наигрывать какие-то мелодии, затем ломающимся тенорком спел песенку о засохшем цветке, «что на груди моей лелеет воспоминанья страсти нежной, и до сих пор огнем пылает душа моя в дали безбрежной…».

Судя по веселым подтруниваниям присутствующих, было ясно, что слова эти Грачев сочинил сам и что именно он и является тем штабным поэтом, о котором ей рассказывал Палевский.

Граф меж тем говорил старшим офицерам, что в Главной квартире вроде бы приходят к выводу о негодности дрисского лагеря.

— Злополучная затея была с самого начала, — сказал начальник штаба.

— Надеюсь, мы уйдем с этого места, — сказал Палевский. — Государь все катается по лагерю и допрашивает всех на предмет его годности. Большинство, кроме разве Фуля и его сторонников, высказывается за оставление Дриссы и отступление армии к Витебску для соединения с войском Багратиона.

— Но тогда откроется путь на Петербург, — нахмурился полковник.

— За Двиной собираются оставить корпус для охраны дороги на север, — пояснил Палевский.

— А что с Багратионом и где французы?

— Багратион отступает к Миру, Даву у Минска и, говорят, его уже занял, Макдональд у Динабурга, ну, а за нами идут, как известно, Удино и Мюрат, слева от них — через Вилькомир — движется Ней.

— Большой размах, — заметил один из офицеров. — А где Бонапарте?

— Вроде бы в Вильне.

Докки невольно вспомнила оживленную Вильну, толпы людей на улицах, прогулки, парады, балы… Представить, что в этом городе теперь французы, а в том дворце, где проживал государь, обосновался Бонапарте, было трудно, если не невозможно.

Офицеры заговорили о государе и его пребывании в войсках.

— Он готовит какой-то приказ по армии, который заканчивается обещанием: «Я всегда буду с вами и никогда от вас не отлучусь», — усмехнулся Палевский. — В главном штабе все в ужасе.

Докки незаметно наблюдала за Палевским, который, небрежно облокотясь на спинку стула, рассказывал об интригах в Главной квартире, о том, что статс-секретарь Шишков вместе с Балашовым пытаются удалить государя из армии, потому как это единственное средство спасти отечество от захвата французов, а русские войска — от полного разгрома.