Впрочем, Чудотворцев чуть было не опубликовал в 1929 году в Советской России обширную статью «Якобинская голова» (по-французски она была уже опубликована под названием «Une tête jacobine». Статья посвящалась Леграндену герою Пруста, чью эпопею «A la recherche du temps perdu» по настоянию Чудотворцева Клавиша читала ему чуть ли не каждый вечер. Чудотворцев указывал на то, что Легранден называет себя якобинской головой, напоминая пророка, являвшегося перед французской революцией. Пророк был одет во что-то вроде звериной шкуры, и у него на шее явственно проступал красный рубец, как будто голова его была отрублена и чудом приросла снова. Кое-кто принимал этого пророка за Иоанна Крестителя, но и отрубленная голова фигурирует в хронике того времени. Голова на блюде предсказала Робеспьеру, что его самого ждет гильотина, а когда отрубили голову французскому королю, некий старец обмакнул платок в его кровь, окропил этой кровью толпу и прокричал, что отмщен Жак де Моле, последний магистр тамплиеров, казненный Филиппом Красивым, предком обезглавленного короля. Среди обвинений, выдвинутых против Жака (Якова) де Моле едва ли не самым тяжким было обвинение в том, что тамплиеры поклонялись отрубленной голове, но от имени Якова де Моле будто бы происходит само название «якобинцы» (мстители за Якова, преемники тамплиеров). Поэтому и Легранден – «якобинская голова», в которой тайные аристократические симпатии вплоть до культа истинной королевской крови сочетаются с крайне революционными, если можно считать революцией восстановление сакральной монархии. Чудотворцев весьма убедительно доказывал, что в руки Нилуса случайно попали бумаги мистического революционера, послужившего прототипом Леграндена, и Нилус по чистому недоразумению приписал эти бумаги мировому еврейству, так как Сион для Леграндена – средоточие сакральной христианской монархии, чего не понял Нилус по простоте душевной. Чудотворцев указывал и на то, что пирожное, вызвавшее поиски потерянного времени, по форме напоминает раковину моллюска, называемого Saint-Jacques (святой Яков), а само пирожное называется «магдалинка», что особенно знаменательно, если собор Notre Dame de Paris назван так в честь Марии Магдалины и его следовало бы называть «собор Владычицы нашей в Париже», а от нее и до Софии Премудрости Божией недалеко. Присовокупив ко всему этому еще Жакерию (тоже чем не мстители за Жака де Моле, слывущие борцами с феодализмом), Чудотворцев уже издал за счет автора, правда, ничтожным тиражом тоненькую брошюру, конфискованную буквально перед тем, как поступить в продажу, и за конфискацией последовал арест.

Не знаю, какие вещие предчувствия нахлынули на душу Натальи Чудотворцевой, когда Аркадий Аполлонович Савский демонстрировал ей свое искусство фортепьянной игры; даю голову на отсечение, что он играл ей и фрагменты из балета «Адонирам». Известно, как чувствительна была Наталья Васильевна к музыке, да и Адонирам должен был напомнить ей Демона. Короче говоря, она скрепя сердце позволила Савскому дать несколько пробных уроков ее сыну. Наталья старалась присутствовать на этих уроках, пропуская их лишь изредка, так что она была в глубине души разочарована, но вряд ли удивилась, когда Аркадий Аполлонович с глазу на глаз сказал ей, что Платон, во всяком случае, не вундеркинд и никакого особенного дарования к музыке не обнаруживает. Прежде всего, у мальчика нет абсолютного слуха, что тем более странно, так как при этом он обладает удивительной, поистине феноменальной музыкальной памятью. Он сразу же запоминает любую музыкальную тему и уже сейчас пытается подбирать на рояле мелодию, происхождение которой сам Аркадий Аполлонович не может вспомнить, хотя и уверен, что тоже где-то когда-то ее слышал. («То была колыбельная няньки Софии», – признавался потом Чудотворцев.) Может быть, в мальчике дремлет будущий композитор? Пока еще ничего определенного сказать нельзя. Певцом или танцовщиком он будет едва ли (это известие в письме Савского глубоко огорчило Мефодия). Такая музыкальная память при отсутствии абсолютного слуха и выраженных исполнительских способностей – явление, конечно, редкое, загадочное, но, строго говоря, ни к чему не ведущее, хотя… хотя…

– Так что решайте сами, сударыня, – обратился Аркадий Аполлонович к Наталье, – продолжать или не продолжать, быть или не быть…

Последнее слово осталось в этом разговоре за маленьким Платоном. До сих пор он безропотно подчинялся своим учителям, будь то старец Иоанн, старец Парфений или лесной старец, которого мальчик называл «дедушка-медведушка». Но тут он проявил неожиданную твердость, пожелав непременно учиться музыке и непременно у Аркадия Аполлоновича. «Иначе я умру», – сказал он вдруг, так что мать вздрогнула и не слишком уверенно согласилась. Она сама видела и слышала, как Платон даже в отсутствие учителя раскрывает рояль и пытается подбирать что-то причудливое, необычное, но знакомое также и ей, хоть и она не могла припомнить, где она слышала такое. Как ни странно, Наталью скорее успокоило известие о том, что у ее сына нет сногсшибательного музыкального дарования и ей теперь легче было примириться с уроками Савского. Она успела убедиться, что эти уроки нечто уравновешивают и чему-то в развитии Платона противостоят. Наталья не смела признаться самой себе, что она боится, как бы под влиянием старца Парфения Платон действительно не стал светочем древлего благочестия. «Не начетчиком же ему быть?» – проскальзывала у нее задняя мысль. И Наталья согласилась на дальнейшие уроки музыки, тем более что оплачивал их по-прежнему Мефодий, продолжающий питать некую надежду на Платона, несмотря на все свое разочарование. И от пенсии за Демьяна Наталья чуть было не отказалась, как мечтала с самого начала, а теперь успешная акушерская практика вполне давала такую возможность, но, согласившись на уроки музыки, Наталья опять покорилась Мефодию, и пенсия от Арлекина продолжала поступать.

Не Мефодий ли напомнил Наталье, что мальчика пора отдавать в гимназию, но я не сомневаюсь, что Наталья и сама об этом задумывалась. Трудность была в том, что обширная акушерская практика не позволяла Наталье перебраться в Москву, а практикой жертвовать было жалко, даже если пенсия вполне позволяла безбедно прожить без нее. У Натальи была мысль поселить Платона в Москве на квартире под присмотром Софии, но, как сказано, София исчезла, едва ее питомца определили в гимназию, так что «фатеру» для Платона пришлось искать Зотику, случившемуся тогда в Москве. Разумеется, он устроил мальца на житье к закоренелым кондовым старообрядцам, а те неодобрительно относились к самому обучению в гимназии и пускали туда своего подопечного скрепя сердце, заставляя пропускать занятия по всем церковным праздникам. Неизвестно, какой толк для Платона был бы в гимназическом образовании, если бы он сам не втянулся в него сразу же, увлекшись при этом особенно древними языками.

Более надежную и удобную квартиру подыскал своему ученику Аркадий Аполлонович, отношения с которым не прекращались и в Москве. Наталья Васильевна сговорилась с извозчиком, который два раза в неделю регулярно возил Платона к Савскому на урок. Платон, собственно, и в Москву-то запросился, так как его учитель отказался в очередной раз зимовать в Гуслицах, а Платон действительно больше не мог жить без музыки. В Москве у Аркадия Аполлоновича был еще один ученик, очень способный, с намеками на гениальность, но весьма слабый здоровьем, пропускавший очень много уроков в гимназии, так что уже вставал вопрос, не придется ли ему сдавать экзамены экстерном. Юноше (он был старше Платона на два года) нужен был репетитор по древним языкам, и на эту должность как нельзя лучше подходил Платон Чудотворцев, хотя и младший по возрасту и классу. Мать первого чудотворцевского ученика, купеческая вдова Евлалия Никандровна Полозова, была готова предоставить юному учителю стол и квартиру при условии, что он поможет болящему Лоллию усовершенствоваться в латыни и, в особенности, в греческом.