Палфейн подробно описал все, что видел, и добавил:

– Эту девчонку, Грит Пермеке, герцогиня оставила у себя, поселила со своими горничными. За ней там хорошо смотрят. И давно бы пора – нехорошо, когда девушка все время в компании молодых мужчин. Думаю, что герцогиня ее и замуж выдаст.

– Да, таких, как она, нужно пораньше выдавать, она ведь не красавица, а лет через пять очень подурнеет, – согласилась Дениза. – Она похожа на покойного брата, а он красавцем не был.

– Молодчик был хоть куда – высокий, плечистый, – возразил Палфейн. – Дамам, думаю, нравился.

Дениза вспомнила продолговатое, сухое, губастое лицо. Может, и в самом деле это должно нравиться, спросила она себя; может, просто память из милосердия убрала подальше все, что связано с мужской красотой и мужской любовью?

– Узнайте все, что можете, – попросила Дениза. – И попробуйте достать для меня бумагу и карандаш.

– Принесу.

Палфейн тихонько постучал в дверь, и Ивашка его выпустил.

– Где бритвенные причиндалы? – спросил моряк.

– Сейчас принесут. Идем на кухню. Там стол, табуреты, полотенца.

Несколько минут спустя появился Петруха с тазиком теплой воды. Вид у него был похоронный.

Палфейн сам срезал с Ивашкиной щеки тонкую прядь бороды, сам смазал щетину мыльной пеной и осторожно провел лезвием. Ивашка сидел, зажмурившись и от волнения сжимая кулаки. Потом Палфейн велел ему потрогать пальцем бритое место и добиваться такой же гладкости, а сам пошел прочь – он спозаранку еще не навестил мартышек.

Ивашка и Петруха решили, что будут обрабатывать друг дружку. После того, как Петруха порезал Ивашке скулу, а помирился с ним лишь через два часа, орудовали смертоубийственным лезвием очень осторожно. Наконец управились.

Потом свежеобритые молодцы подошли к зеркальцу и по очереди себя изучили.

Ивашка удивился – вроде и ест не так уж много, а щеки – толстые; рот – как у девки, маленький, и губы розовые, как только этот ротишко отворяется для шмата жареного мяса?!

Петруха тоже впервые свою рожу увидел. И усмехнулся – правы были девки, считавшие его чернобровым красавчиком. Очертания удлиненного лица, лепка щек и подбородка, разрез карих с прозеленью глаз – все было каким-то нездешним, хотя и заморским не назовешь; все равно как если бы куря верченое, обычное русское куря с насеста, общипанное и сготовленное русской же бабой-стряпухой, приправили заморскими пряностями, и вышло блюдо – впору к царскому столу подавать.

– Тебе усы еще сбрить, на лоб жемчужные рясны, щеки подрумянить – от женихов отбою не будет! – не удержался Ивашка, несколько озадаченный красотой бритого товарища.

Петруха замахнулся.

Их возня разбудила Шумилова, тот встал и вышел босиком на кухню.

– Хороши, – сказал он. – Вы с сокольниками о красных кафтанах уговорились?

– Уговорились, – ответил Петруха. – А все из-за него! Больно нужно было монашку выручать! И ходи теперь с голой рожей!

– Приедем домой, отрастишь веник, как у Тюфякина, – пообещал Шумилов. – Где Палфейн?

– Пошел к мартышкам.

– Скажи ему – я его нанял, пусть мне служит, а не мартышкам.

Шумилов вышел на крыльцо. Лагерь московитов просыпался. Конюхи, выведя лошадей, чистили их и мыли теплой водой, как полагается. Стрельцы с мисками потянулись к походной кухне. Пятидесятник Никишин, тоже босой, в одних портах и рубахе, подошел к Шумилову.

– А хорошо, – сказал он, потягиваясь. – Разбаловались мы тут, Арсений Петрович.

– Как государь говорит, делу – время, да и потехе час, Федор Савельевич. Что это?

Вокруг княжеского шатра как-то странно суетилась свита. Никишин побежал, на бегу махал рукой стрельцам, чтобы все шли к шатру. Шумилов постоял несколько секунд – и тоже побежал разбираться.

В шатер набилось немало народу. Шумилов протиснулся следом за Никишиным.

Князь Тюфякин лежал на перинах с перекошенной рожей, силился что-то сказать – и не мог.

– Кондрашка его хватил, – сказал Никишин. – Эй, Сенька, Митрошка! Живо за цирюльником! Кровь скинуть надо!

– А где он, цирюльник? – спросил Митрошка.

– Я те дам – где! В городе спросите! В замке у людей! Ну?!

– Пока они цирюльника приведут, князюшка Богу душу отдаст, – Шумилов внимательно посмотрел на толстое несчастное лицо. – Терешка! Ну-ка давай сюда мису какую ни на есть и засапожник.

Кривой нож-засапожник имел подходящее острие. Шумилов взял его, попробовал кончиком пальца и опустился на колени перед княжеским ложем. Обнажив тюфякинскую руку, истинно богатырскую руку, Шумилов решительным коротким ударом вскрыл вену на запястье. Черная кровь потекла в мису.

– Господи Иисусе… – прошептал Никишин.

– Полотенце дайте, руку замотать, – велел Шумилов. – Потом цирюльник придет, лекаря из замка позовем – они разберутся, что к чему. Вроде стакан дурной крови набрался. Больше, я слыхал, ни к чему.

– Арсений Петрович, ты где этому научился? – спросил изумленный Никишин.

– Нигде не учился, от людей слыхал.

– Так ты что же?..

– Ну да, впервые это делал. Князь, поди, не обидится. Мог, конечно, не в ту жилу ножом ткнуть. Ну да Бог милостив – черная кровь пошла, значит, угадал.

Забот с князем Тюфякиным хватило – привели цирюльника, герцогиня прислала своего лекаря, лекарь прописал клизму, а не станешь ведь ее ставить обездвиженному человеку в роскошно убранном шатре; князя потащили на свежий воздух для этой медицинской манипуляции; думали, что справятся вчетвером, но князь за краткое время хвори сильно и совершенно необъяснимо прибавил в весе.

Поэтому, когда из замка привели троих крестьянских парней, участников похорон и погони, всем было просто не до них. Они, сопровождаемые начальником замковой стражи, послонялись среди стрельцов, потаращились на бородатые рожи, четырежды опознавали злоумышленников, получали решительный отпор, а Ивашка с Петрухой в это время обретались в форбурге, среди сокольников, куда исхитрились проскочить совсем незаметно.

Дениза смотрела в окошко на суету и ждала Палфейна, обещавшего бумагу и карандаш. Наконец он явился и со смехом объяснил ей княжью беду.

– Но это же опасно для жизни! – воскликнула Дениза.

– Он выживет. Это не пулю в брюхо получить, – утешил Палфейн. Они говорили у открытого окна – сторожевой стрелец убежал смотреть на дармовое развлечение, и никто им не мешал.

Дениза прямо на подоконнике написала короткую записку – просила Анриэтту о ней не беспокоиться, обещала при первой возможности поговорить с герцогом, умоляла о спокойствии. Ничего лишнего не сообщила – мало ли кто увидит записку, даже не подписалась. Анриэтта знала ее почерк, да и кто бы другой в Гольдингене вздумал писать по-французски? Единственное – намекнула, что все сокровища целы.