— Алло.

— Досс Майклз?

— Слушаю.

— Это Анита Беккер, ассистент доктора Пола Вирта.

— Да?

10 июня

Когда я вернулся в хижину, Эбби там не было. Осталось только пятно на кровати. Удочка стояла в углу, одежда лежала в ногах. Я задумался и через несколько секунд услышал, как скрипнула ступенька. Эбби поднялась на крыльцо, завернувшись в простыню, будто в сари. Она села рядом со мной, и я сказал:

— Боб говорит, ураган сегодня вечером нас заденет.

— Да. — Она держала в руке окровавленный платочек. На виске пульсировала набухшая жилка. Эбби взяла меня под руку. — Я хочу, чтобы ты кое-что сделал.

— Что угодно.

Она повела меня к реке. Эбби ступала осторожно, то и дело останавливаясь, чтобы отдышаться и не увеличивать боль. Она успела все приготовить — а значит, проснулась уже давно. Эбби усадила меня перед мольбертом. Заточенные карандаши и белый холст. Она указала на реку. В нескольких шагах, на берегу, лежал упавший кедр — выбеленный солнцем, гладкий. Точь-в-точь как скамейка. Одинокая ветка поднималась на полметра в воздух, так что можно было удобно прислониться и смотреть на Сент-Мэрис. Нетронутую и несломленную.

— Милая, мне не хочется…

Она приложила палец к моим губам.

— Ш-ш-ш…

Эбби поцеловала меня, села на поваленный ствол, скрестив ноги, и сбросила простыню. Ткань соскользнула с ее плеч, открыв шрамы на груди, и упала поперек ствола, точно скатерть. Эбби развязала платок и повесила его на ветку. Он заплескался на ветру, как флаг. Потом она вытерла нос и посмотрела на кровавые пятна.

— Я кое-чему научилась, — сказала она. Из ее носа на бедро упала капля крови. — Вовсе не нужно быть красивой… чтобы быть красивой.

Эбби вскинула голову, глубоко вздохнула, так что ее впалая грудь приподнялась, и шепнула:

— Дыши.

Я долго смотрел. С открытыми и закрытыми глазами. Я сделал глубокий вдох, опять зажмурился, долго сидел так, потом вспомнил то, на что мне хотелось взглянуть еще раз, и начал.

Постепенно картина обретала форму. Набросок углем на холсте. Как тяжелый туман, который поднимается над, океаном после шторма. Пальцы, погрузившиеся в песок, правая ступня, развернутая наружу чуть сильнее левой, стройные ноги, длинные икры, костлявые колени, впалые бедра, рука, сжимающая окровавленный платок, желтая кожа, пульсирующая жилка на шее — толщиной с виноградную лозу, потрескавшиеся розовые ноздри, лиловый висок, безволосая голова, запавшие глаза, усталость. Силуэт на фоне грозовых облаков и реки.

Прошло несколько часов.

Я достаточно долго занимался живописью, чтобы понять: каждая картина, если она написана хорошо, начинает жить собственной жизнью. Портрет делал то, чего я от него не ожидал. Он подчеркивал слабость Эбби, ее бледное больное тело, выпирающие ключицы и ребра, симметричные впадины на груди и в то же время показывал ее силу и величие. Ее невероятную любовь к жизни. Я сидел и смотрел на набросок — остов той самой картины, которую, по мнению Эбби, я всегда был способен написать. И тогда со слезами на глазах я понял. Она шептала об этом с холста.

Я нашел слово, обозначающее мою жену.

Непокорная.

В сумерках я снял Эбби с дерева. Она взглянула на холст.

— Долго же ты возился…

— Прости. Моя натурщица не желала сидеть смирно.

Она снова повязала голову платком.

— Ничего себе. А я думала, тебе нравится видеть меня обнаженной.

— Да.

Эбби дышала сипло, с трудом. Я усадил ее на свое место. Она смотрела на себя, касаясь пальцем каждого мазка, каждой тени. Потом Эбби кивнула.

— Даже Рембрандт…

Глаза у нее закатились. Она с трудом улыбнулась, борясь с болью.

— От одного до десяти? — спросил я.

Эбби опустила веки и привалилась ко мне. По реке защелкал дождь.

10 июня, в сумерках

Эбби лежала навзничь, ее живот резко поднимался и опускался. Она измучилась. Лицо у нее было белым как мел, глазные яблоки двигались под веками. Боб сидел со стаканом в одной руке и бутылкой текилы в другой. Я смотрел на реку.

Боб вздохнул:

— Ты, конечно, ничего мне не должен и имеешь полное право молчать… но как вы здесь оказались?

Я начал с самого начала и рассказал ему все. О драке в парке. О Розалии. О том, как я попросил у сенатора позволения на брак. Как мы поженились тайком. Как купили дом в Чарлстоне. Как путешествовали целый год. Как я впервые обнаружил опухоль, как мы жили последние четыре года. Подробно. Операции, лечение, надежды и открытия. Наконец я рассказал ему про Хизер.

Пока я говорил, за окном бушевала «Энни». Ослабев, она превратилась в тропический шторм, но каждые несколько минут мы слышали порыв ветра, а потом приглушенный треск — ломалась очередная сосна. Река вздулась, и по ней плыл всякий мусор.

Глядя в окно, я негромко говорил:

— Мы выросли на реке и вешали веревочные качели на каждой излучине. Качаться и лазить было частью нашего детства. В километре от трейлеров, в лесу, стояла бумажная фабрика, которая сливала свои отходы в пруд. После сильных дождей пруд переполнялся, и сточные воды текли в бетонные цистерны, а оттуда — в реку. Цистерны предотвращали эрозию берега. Чтобы дети вроде меня в них не залезали, люки закрыли металлическими решетками. Но искушение было слишком сильным. Я был астматиком и потому довольно маленьким для своего возраста, поэтому я привязал веревку к решетке, пролез в дыру и начал раскачиваться, как Тарзан. Было очень весело, а потом я сорвался и упал. Вода доходила мне до груди. Я нащупал дно и потянулся за веревкой. Глубина цистерны была примерно два с половиной метра, и мне не хватало полметра, чтобы дотянуться. К счастью, вода в ней не застаивалась, поэтому я не чувствовал себя Индианой Джонсом в яме со змеями. Но я ничего не мог поделать — только стоять и дрожать. Вдобавок у меня не было с собой ингалятора. От страха легкие сжались и закружилась голова. Если бы я потерял сознание, то упал бы в воду и утонул. Я стоял там несколько часов, думая только об одном. О следующем вздохе. Потом на фабрике раздался свисток — это был конец смены. Сточные воды хлынули в пруд, а оттуда — в цистерну. За пару минут вода поднялась достаточно высоко, чтобы я мог всплыть. Я схватился за веревку, подтянулся и вылез. Но даже мое тогдашнее ощущение беспомощности не сравнится с теми чувствами, какие я испытывал, когда сидел в больнице и наблюдал за тем, как мою бледную, исхудавшую, облысевшую, больную жену накачивают ядом.

Я помолчал.

— Не понимаю, почему Бог, который… — Я указал на реку. — Почему он так поступает? Почему позволил, чтобы с моей женой случилось такое? Почему?