Тут Антонян замялся.. — Знаком. Еще по старым временам. Павел Николаевич знакомил. Бумаги его исторические… с моей точки зрения, представляют интерес. Но меньше, чем они с ними носятся. Кульбитин опубликовал…. Больше характеризовать не берусь.

— А что про экспедицию скажете? Про Дуглас. Вы ведь бывали.

— Приятные воспоминания. Разумная женщина. Могли сами убедиться.

Балабуев кивнул. — Политикой интересуется…

— На этот вопрос ответа не знаю, а гадать не хочу. К туркам симпатии не испытываю, и она, по моему, тоже. Пригласила меня участвовать, а я — человек благодарный. Такие воспоминания беречь нужно.

— И охранять?.. — Мужчины глянули друг на друга в упор. Помолчали. Балабуев искал развития темы и не находил. Попросил. — Вы меня поставьте в известность, когда будете уезжать. Может быть, захочу, что спросить. Или сами надумаете. Разговор у нас получился интересный, именно разговор (подчеркиваю), и хорошее знакомство. Даже жаль так просто заканчивать. Берегите себя. Хоть у вас теперь тихо.

— Тихо. Снайперы иногда развлекаются, но сейчас больше по птичкам. Или гранату могут в честь праздника в окоп закинуть. Но я теперь в гражданском хожу. Даже перед друзьями неудобно. — Антонян еще помялся: — Насчет звонка, не обещаю. Но знаете, что могу от себя сказать. Просто потому, что разговор, говорите, хороший, и думаю, поймете меня правильно. Павел Николаевич с большими деньгами дело имел. И, видно, не всегда бережно обращался. А может, наоборот, поспешно хотел приумножить. Это не всегда удается. Он ведь не счетоводом вырос. А счетовод в этом деле очень нужен.

— Бухгалтер, то есть?

— Можно и так. Но счетовод лучше. Чтобы на все стороны сразу считать и не ошибиться, для дела и для себя, конечно.

Еще до разговора с Антоняном Балабуев напросился на встречу к генералу Шемякину и запросил у него денег на командировку в Купцовск.

Честно говоря, бороться со своим подчиненным Шемякин устал. Бывает такое состояние у начальства. Устаешь руководить (не путать с получением зарплаты!). Что оно, самому больше всех нужно? Пора подумать о здоровье, как раз звонили из поликлиники, приглашали на плановый осмотр. Генерал притомился и встретил предложение Балабуева недовольным ворчанием. Но не больше. Что это, мол, Купцовск какой-то после Стамбула. А потом куда?

Но Балабуев был настойчив. — Съездить нужно. — Твердил упрямый следователь. — Сами, товарищ генерал, меня на это дело нацелили, а теперь… Что теперь? Теперь это дело чести, доблести и геройства. — Чеканил Сергей Сидорович, присягая портрету в высокой фуражке и бородкой клинышком. Ясно, что генерал оценил этот взгляд. Вообще, после истории с пистолетом-зажигалкой Балабуев стал суховат и не расположен к шуткам (разговор с Антоняном это подтвердил). Может, быть, последствия перенесенной психотравмы, вызванной прямой угрозой для жизни? Допустим хоть на минуту и ошибемся. Это не так. Профессиональная гордость (смотри выше при взгляде на портрет) была задета. Предел, который переступать никому не дозволено…

— Два дня. — Распорядился Балабуев Шварцу. — Ты там шуры-муры со своей Натальей… а что Кульбитин с Берестовым на Урал мотались… это я узнавать должен? Поезжай. Два дня на месте и сутки на дорогу. Звонить местным не будем, иди, знай, что они там подумают. А предписание получишь. Оказывать и содействовать. Но, Леня, скажу больше, бумаги — бумагами, а вся надежда только на твою светлую голову.

Как не раз бывало, в оценке стратегии Сергей Сидорович оказался прав. Местное начальство содействовать стараниям Шварца не собиралось. Город отдыхал после очередных выборов и был заклеен остатками агитации. Со столбов и стен домов глядели разнообразно серьезные и щедро улыбающиеся лица. У них все было хорошо, и они желали того же всем остальным. Частично оборванные и отклеенные плакаты трепал пронизывающий ветер. В Управлении носили столы, какую-то мебель, человек в штатском распоряжался переноской святыни — трехцветного знамени.

— Сюда заноси. Сюда… На Леню он глядел, не понимая. Леня дал подорожную.

— От Букомбакова? — Спросил человек, не читая.

— Нет. — Сказал Леня. (-Вот, сволочи, там же написано. — Прокомментировал потом Валабуев.) — Из Москвы.

Человек заглянул откуда-то сбоку и сунул назад. — Все равно. Сегодня не приму. Видишь, что творится. Пока маляры не начнут, ничего делать не буду. — И потянул Леню к стене. Мимо как раз несли. — За шею не хватай. Под крыло тащи. И вторую, вторую. За ноги его. Это ж тебе двуглавый, ты как с ним…

А Лене пояснил. — Нужно было сразу из дюральки делать. Так растащили, сволочи. А с деревянным, сам видишь. Ты где остановился? Можно баню организовать. Погоди, как маляры придут. Гармониста кликнем. Девчата частушки споют. Своя самодеятельность. Но тогда с утра не получится…

В общем, приняли Леню, как своего. Помогла дежурная в гостинице Глафира Емельяновна. Немолодая женщина, степенная и редкостная аккуратистка, буквально, сказочного замеса — с рюшечками, оборочками, большим пуховым платкоа и гребнем на затылке в тщательно уложенной косе.

— Прямо, как из кино. Когда они успевают… — Удивлялся Леня. Народа в гостинице было немного, вечера осенние, провинциальные, длинные, для разговора самое время…

— Холодно там. — Ежился Шварц даже сейчас, после возвращения домой. Балабуев не торопил. Главное, когда сотрудник доволен удачно выполненным поручением, дать ему высказаться.

— Народ душевный, хотя кто его знает (Леня на ходу вспомнил о предвыборных обещаниях). Был такой, вернее такие Берестовы, но помнят их смутно, другие теперь люди. Бумага, которую вы подписывали, им не нужна, на доверии живут. Вот туалетной бы не мешало. (Леня вспомнил о гостинице.) А Глафира Емельяновна — душа женщина. С вареньем чай пили. Шоколад твердый для зубов. Зубы уральские, крепкие, на танки металл шел, но и своим оставалось, а столичный гостинец не берут. В чай окунали, но с вареньем лучше. Мать Берестовой — Марфу Петровну она помнит. Умерла давно, двадцать пять лет назад. Но могила сохранилась, у Глафиры Емельяновны неподалеку свое захоронение. А могила Берестовой служит объектом местного поклонения. Даже сходили туда. Смена утром закончилась у Глафиры Емельяновны, она и провела. (Леня выложил перед Балабуевым фотографии могилы с высоким старообрядческим крестом). Между прочим, реформа Никона идет по греческой церкви, нынешнего Константинопольского патриархата, а эти не приняли.

— Могила ухоженная. — Балабуев вертел снимок.

— Я же говорю, местная достопримечательность. — Продолжал Шварц от имени рассказчицы. — Люди следят. Бывший муж, бирюк. Давно съехал. А дочь, похоже, наведывалась. Видели ее в городе пару лет назад. Народ досматривает. Могила почитаемая. Находятся охотники придти, постоять рядом, полежать, попросить заступничества. Даже рожают, особенно теперь, когда роддом на ремонте. А чего? Муж фонариком светит, а сестрица тянет. Теперь ей шахтерскую лампу приспособили, прямо во лбу. К тому же, на могилке заступничества просят у небесных сил — это факт. Марфа Петровна при жизни считалась женщиной необычной, пророческого дара. Была такая страна Византия, за синим морем, куда гуси-лебеди на зиму улетают. Они оттуда. Упорствовали…