— Ничего, — пробормотал я, пытаясь заглушить в своем мозгу голос Эллы, доносившийся до меня из пражского кафе, с расстояния в несколько лет, не слышать ее вопроса, полного горькой иронии: «А знаешь, какую стойкую психику надо иметь, чтобы остаться в здравом уме после сеанса у авторитетного психиатра?»

— Вы сделали все, что могли, — заверил я Сару и, выговорив эту фразу, решил раз и навсегда покончить с прошлым. Я не хотел, чтобы оно продолжало мучить меня.

— Да, я понимаю, — ответила она медленно, — что не должна винить себя. Она так ревновала, Джеймс, так ужасно ревновала.

— Я знаю.

— Она рассказала вам?

— Да.

— И что же именно?

— В основном она говорила о вашей бабушке.

— И о Сетоне?

— Да.

— Элла никак не желала смириться с тем, что я больше соответствую образу владелицы замка. Она ненавидела меня за то, что я англичанка, представляете? Англичанка в том смысле, в каком она никогда не сумела бы ею стать.

Я промолчал.

— Элла ненавидела меня за то, что я понимаю этот остров так, как она никогда не смогла бы понять. И всю жизнь пыталась доказать, что может заботиться о нем лучше, чем я. А самое печальное, что она едва знала его.

— Правда?

— Она лишь изредка приезжала туда — на дни рождения, на Рождество.

Я взглянул на Сару: на глазах слезы, губы трагически искривились.

— Для Эллы это была тяжелая ответственность, — продолжала Сара. — Она очень боялась, что не сможет справиться с тяжким бременем — заботой о замке.

— Бедная Элла! — Я вспомнил, как много лет назад она плакала в башне над морем, и меня пронзило ощущение ее теплых слез на моем плече.

— Да, мне тоже было ее жалко. — Сара поджала губы. — Может, поэтому она и убила дядю Алекса на глазах целой толпы гостей. Знаете, мне кажется, Элла хотела, чтоб ее поймали.

— Зачем ей это понадобилось?

— Своим поступком она спасла себя от Сетона.

— Что вы хотите этим сказать? — удивился я, и из дальних глубин моей памяти зазвучал голос Эллы, ее слова о том, что замок не может унаследовать католик, человек, состоящий в разводе, или осужденный.

— Теперь она ни при каких обстоятельствах его не получит, — пояснила кузина моей возлюбленной.

— А что будет, когда умрет ваш дядя? Теперь, когда Александр мертв?

Сара пристально взглянула на меня — лицо ее было серьезно, однако в глубине голубых глаз угадывалось какое-то беспокойство.

— Он станет моим, — проговорила Сара медленно. Казалось, произнося эти слова, она ласкает каждое из них. — Остров, дом, титул, — добавила она, — все это станет моим.

— А Элла?

Сара в ответ только пожала плечами, сделавшись еще серьезнее:

— Могу я задать вам вопрос?

— Конечно.

Неторопливо, словно взвешивая каждое слово, Сара заговорила, и голос ее звучал обезоруживающе мягко:

— Вас пугает мысль о том, что Элла была сумасшедшей?

— Почему вы так думаете?

— Пугает, да? — настаивала она, не обращая внимания на мою реплику.

Я не ответил, но в наступившей тишине чувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, и, краснея, почему-то смутившись, кивнул и отвернулся.

— Впредь мы даже думать о ней не будем, — сказала Сара тихо, и в мягком голосе ее мне послышалась железная решимость.

И тогда, вглядываясь в лицо Эллы, на котором теперь сияли не зеленые, а голубые глаза и лоб был выше, чем в моих воспоминаниях, я наклонился и поцеловал эти едва знакомые губы, в которые влюбился много лет тому назад.

— Никогда, — согласился я.

Спустя полгода мы поженились.

Забавно: история моей жизни почти досказана, а я ни словом не помянул самый долгий ее период. Если быть точным, из моего рассказа выпали пятьдесят семь лет — именно столько продолжался наш брак с Сарой. Внушительная цифра.

Я продолжаю испытывать благодарность к Саре, потому что со старыми привычками трудно бороться. С какой стороны ни посмотри, у нас был счастливый брак. Сара проявила себя как отличная, любящая жена. Мне не составит труда заплакать на ее похоронах. Слезы сами польются из моих глаз. На следующей неделе, стоя в часовне на фамильных местах Харкортов, расположенных над головой простых прихожан, под ветхими драпировками и покрытыми паутиной сводами, я буду плакать. Прилюдно, как полагается, я буду рыдать по своей покойной жене, матери моего ребенка.

Но, оставшись в одиночестве, оплакивать я буду всех: Эллу, Эрика, Сару и самого себя. Особенно самого себя, если, конечно, сейчас — под конец жизни — позволю себе подобное проявление эгоизма. Я задержался на этом свете последним и должен продолжать жить дальше в одиночестве, и некому меня судить.

Вышедшая наружу правда, вопреки ожиданиям, не сделала меня свободным и не наделила новой жизнью. Скорее, я испытываю огромную усталость. Это был длинный день. Какая-то часть моего внутреннего «я» все еще не желает взглянуть сквозь возведенную Сарой стену в лицо правде, разрушить здание, которое она так старательно и долго возводила, а хочет по-прежнему оставаться под защитой ее лжи.

Но устои уже поколеблены, и древние воды снова поднимаются. Я слишком далеко зашел и не могу повернуть вспять, не могу снова скрыться на безопасной отмели, где Сара властно и заботливо удерживала меня. Я должен вспомнить наш брак. Должен взглянуть на него ясным взором, с позиции вновь обретенного знания. Я больше не могу убаюкивать себя, хотя Сара отлично меня этому научила.

Что же мне вспомнить? Как ни странно, эти долгие годы бедны событиями. Эмоции пугали Сару, она и меня научила их бояться. Она старалась изгнать чувства из нашей с нею жизни, ослабить их способность нарушать спокойствие и побуждать к переменам. Она была настоящим мастером, хирургом по ампутации чувств, — я только сейчас начинаю это понимать.

Помню свой первый приезд в Сетон в качестве нового хозяина: солнце сверкало на флюгерах, когда мы ехали в поезде мимо замка, и Сара прошептала победно: «Вот он, наш остров». Насколько сильно она любила это место! Получается, что не всех чувств она боялась?..

Да, моя жена была способна на сильную, всеобъемлющую любовь. Все, что Сара чувствовала к этому дому, она позже перенесла на нашего ребенка: в сердце своем она всегда оставалась собственницей и феодалом.

Саре нужен был наследник. Когда родилась Адель, я втайне испытал облегчение: при первом же взгляде на девочку бросалось в глаза, что она пошла в Фаррелов, не в Харкортов. Черты Бланш, унаследованные Сарой и Эллой, никак не проявились в ее правнучке. И я был этому чрезвычайно рад.

Адель уже давно взрослая, у нее свои дети. Завтра утром она приедет сюда со всей семьей и замок снова наполнится жизнью — жизнью среди смерти. Мне придется рассказать дочери, что ее мать покончила с собой, выстрелив себе в висок. Интересно, как объяснят случившееся детям? Однако это я оставляю их матери.