– Я помню.

– Уже работаете, да?

– Да. Как зовут?

Вопрос был адресован Вересню, но и.о. начальника убойного отдела опередил Борю.

– Капитан Литовченко.

– Как зовут вашего кота?

– Мандарин! – хором ответили опер и следователь.

Услышав свое имя, дурацкий парень дернул ухом, и Миша тотчас же погладила его.

– Мандарин… это как фрукт?

– Почти. Только лучше, – сказал Вересень.

– Тот еще фрукт, ага! – сказал Литовченко.

Вересню на секунду показалось, что и.о. начальника убойного отдела хочет примазаться к Мандарину или, во всяком случае, как можно дольше не говорить немке, кто является его истинным хозяином. Но «тот еще фрукт» сам расставил точки на «i», спрыгнув с колен Миши и переместившись на шею Вересню. Самое удивительное, что, после того, как дурацкий парень отделился от нее, привлекательность Миши нисколько не уменьшилась. И Вересень понял, что отныне они будут существовать в новой, сотворенной Мандарином реальности. Реальности, которая включает в себя попершую из всех щелей красоту фройляйн комиссара.

Как эта реальность скажется на умственных способностях и профессиональной хватке капитана Литовченко – большой вопрос.

– Простите, фройляйн комиссар… Я могу называть вас Мишей?

– Да.

– А я – Виктор. Буду вести дело вместе с вами. И вот он, – Литовченко кивнул в сторону Вересня. – Тоже.

– Я знаю, – Миша выжидательно посмотрела на капитана.

– Ну, а поскольку нам предстоит долгая работа… Не мешало бы получше узнать друг друга. В неформальной обстановке.

– Вас ист дас… неформальная обстановка?

– По-дружески, – подсказал Вересень.

– Именно, – поддержал Вересня Литовченко. – Посидеть, поговорить. О жизни, а не только о работе. Сблизить позиции.

– В чем?

– Во взглядах.

– Взгляды должны быть здесь, – указательный палец Миши ткнул в доску.

– Само собой, – капитан вздохнул. – Но для начала нужно понять, кто он такой – ваш соотечественник. Мы о нем ничего не знаем. Мы даже не знаем толком, как он выглядел при жизни.

Комиссар задумалась и закусила губу, как будто решала для себя что-то важное, а дурацкий парень повел себя странно: он соскользнул с шеи Вересня, потерся о ноги Литовченко и принялся нарезать круги вокруг стула, на котором сидела Миша. Радиус кругов все время сокращался, и в конечном итоге Мандарин остановился прямо перед немкой. И уставился на нее немигающим взглядом небесно-голубых глаз. А потом приоткрыл пасть и что-то сказал Мише; именно – сказал, а не промяукал и не проорал в своей обычной манере «титаник-лайт». Неизвестно, поняла или нет новоиспеченная красотка сказанное Мандарином. Но через минуту она заговорила сама – ровным и отстраненным голосом: примерно такими голосами вводят в заблуждение навигаторы доверчивых автомобилистов.

– Вернер Лоденбах. Тридцать два года. Работал в фармацевтических компаниях. Подозревался в промышленном шпионаже. Имеет связи в Юго-Восточной Азии. В последний год его активность была минимальной.

– Фармацевтика – это хорошо, – после секундной паузы откликнулся Вересень.

– Это – в точку, – добавил Литовченко.

И лишь Мандарину не понравилась выданная фройляйн комиссаром информация. Он забегал вокруг стула, сжимая круги. И, закончив маневр, снова уселся перед Мишей и заголосил. Литовченко и Вересень переглянулись.

– Чего это с ним? – Литовченко яростно поскреб подбородок, что обычно означало крайнюю степень удивления.

– Понятия не имею.

– Было еще одно дело, – снова включился навигатор. – Крайне неприятное. Эйне бюзе гешихте[13]… Сеть педофилов во Франкфурте.

– Он и в этом… извиняюсь… дерьме замешан?

Немка на секунду прикрыла глаза:

– Никаких прямых доказательств. Только свидетельские показания о знакомстве кое с кем из фигурантов.

– А дело распутали? – продолжал наседать Литовченко.

– Дело до сих пор не раскрыто.

Мише был явно неприятен этот разговор, и Вересень, со свойственной ему деликатностью, тотчас поспешил на выручку фройляйн:

– У нас такое тоже случается. Ничего удивительного.

В комнате на мгновение повисла тишина, а потом все трое посмотрели на Мандарина. Дурацкий парень молчал.

– Какой странный кот, – не выдержала Миша. – Почему он так на меня смотрит?

– Вы ему нравитесь, – Литовченко повернулся к Вересню. – Правда, Боря?

– Ну… да.

– Надо бы выпить… За знакомство, по русской традиции.

Робкое предложение капитана растворилось в воздухе, где-то в районе картины, запечатлевшей двух наркобаронов и их прихихешек.

– Айгентумлих… Странный, странный кот.

И это говорила женщина, для которой Мандарин сделал больше, чем для любого другого человека в мире! Вересень почувствовал себя уязвленным.

– Между прочим, кот – член команды.

– Команды?

– Мы – команда. А теперь и вы. И он тоже.

– Не понимаю, – немка перевела взгляд с Вересня на дурацкого парня, и неизвестно чего в этом взгляде было больше – страха или восхищения.

Мандарин сделал вид, что сказанное его совершенно не касается. Он подошел к стулу, на котором сидела Миша, с явным намерением запрыгнуть к ней на колени, но в самый последний момент передумал – и принялся бить лапой по висевшей на спинке сумке.

– Не понимаю… – снова повторила фройляйн комиссар.

А потом, повернувшись вполоборота, вытащила из сумки уже знакомый Вересню талмуд и достала из него какую-то фотографию.

Через несколько секунд фотография заняла на доске центральное место – прямо под именем Вернера Лоденбаха. И первой, кого Вересень увидел на этой фотографии, была… Катя.

Катя Азимова, убийц которой он так и не нашел.

Происходящее казалось невероятным, немыслимым; пространство вокруг Вересня сжалось до размеров стереоскопической трубы – с Катей на противоположном ее конце. Живая и здоровая, девушка улыбалась Боре, а в ее руке был зажат бокал.

– Привет! – сказала Вересню Катя, не разжимая губ.

– Привет, – прошептал он.

– Забыл про меня?

– Нет.

– Врешь. Я ведь больше не снюсь тебе.

– Это ничего не значит. Ничего.

«они сядут на коней, один белый, другой каурый, и поскачут далеко-далеко, ураганный вихрь подхватит их и унесет в самое красивое место на свете, туда, где никто не бывал, и никто не знает, как там красиво, и растут там неведомые цветы с необычайным ароматом, и неизвестно, что будет, если вдохнешь этот аромат, – может, обернешься цветком, и райская птица, раскинув крылья, садится и опускает клюв в самый нектар, крылья хлопают, и она взмывает высоко-высоко, унося лучшее, что есть у меня, мой нектар уносит в нежном клюве райская птица, ее пышные причудливые перья сверкают на солнце, но еще ярче сверкают они в лунном свете, и птица несет меня высоко-высоко, оттуда взору открываются наконец и поля, и леса, и реки – это буквы, которыми написано то, что я хочу знать, хочу знать больше всего на свете».