еще до того, как город разнесли бомбы и танки.

Они ели молча, думая каждый о своем. Маша думала, с чего бы начать и как выделить главное в рассказе о том, как она мечтала об этом дне в течение последних месяцев, каждый день найти возможность сказать ему о своих чувствах. А Петр о том, что к сэндвичу как-то мало соуса положили. И лист салата уже немного подвял.

Когда с едой было покончено и официант принес кофе, каждому из них стало понятно, что молчать дальше нельзя и нужно о чем-то поговорить. Хорошо, что у них была общая работа, поэтому и тема для разговора нашлась.

Петр вызвался проводить Марию до дома, то ли из вежливости, то ли из-за того, что находясь рядом с ней, он чувствовал себя спокойно. Солнце клонилось к закату, но жара не отпускала. К вечеру стало душно, видимо, ночью должен был пойти дождь. Духота заставляла сильно потеть и ощущать липкость своего тела. Но это ощущение давало Петру каку-то приземленность и свободу одновременно. Петр почувствовал, как будто что-то изменилось. Люди уже не были картонными и плоскими, они приобрели объем, но вместе с тем стали распространять разные запахи, и они были очень громкими. Вот прошел молодой человек, от которого за несколько метров исходил приторно мускусный запах, запах на грани фола, а вот пробежал дедулька с приятным еле уловимым залежалым запахом хозяйственного мыла, от какой-то девушки пахло жареной колбасой. Маша пахла лавандой.

Они дошли до дома Маши, она пригласила его войти.

— Извини, может глупый вопрос, — входя в квартиру, сказал Петр, — но я весь липкий, очень неприятное ощущение. Можно я у тебя душ приму?

— Да, конечно, — сказала Маша.

Когда она была на кухне, услышала крик Петра.

— Черт, холодную воду отключили. А я весь в мыле.

— У меня есть пластиковые бутылки, там рядом с раковиной стоят, набранные. Я тебе сейчас ковшик принесу. В тазу разбавь холодную с горячей.

Она постучала, услышала «входите», вошла. Он стоял перед ней совершенно голый.

— Может, ты мне поможешь? — сказал Петр. — Неудобно себе спину из ковшика поливать.

И громко засмеялся.

Она тоже засмеялась в ответ. Много раз она представляла себе сцену раздевания Петра, их встречу. Но то, что она будет смывать с него мыло из ковшика, так как холодную воду отключили, это она ни разу не фантазировала. Смех происходил сам собой, пользуясь их телами. Они не могли остановиться, уже болел пресс, а они все смеялись. Потом Смех резко ушел, и пришел Секс, долгий, плавный и чувственный.

Маша иногда баловалась женскими романами и даже пыталась писать их. Но ей никак не удавались постельные сцены. А что за женские романы без постельных сцен? Раньше не получалось. Но после случившегося получилось. Пока они занимались любовью, текст сам собой писался в ее голове.

«Из ванны они перебрались в спальню. Время замедлило свой ход, и Петру казалось, что Маша тысячи лет целует его, тысячи лет он ласкает ее спину и еще тысячи лет он двигается в ней. Как будто тела, соскучившиеся друг по другу за эти тысячи лет, сливались в одно, создавая общий рисунок наслаждения. Ее стоны были единственным, что его интересовало. Больше ничего не было. Он любил ее в эти минуты так, как никого не любил во время секса. Казалось, что он искал именно это тело тысячи лет, и вот, наконец, нашел. Это тело ему не принадлежало, не принадлежало никогда, не принадлежит ему и сейчас. Но блаженства большего, чем скользить внутри нее, Петр не знал. Желание обладать овладело им через нее. И теперь он скользит внутри нее, затирая истошные попытки быть вместе».

Когда все закончилось, Петр увидел тетрадку, лежащую на тумбочке возле кровати. Эта была та самая тетрадка, в которую она что-то записывала, когда он вошел в кафе после разговора с мамой.

Стихи.

— Твои? — спросил Петр.

Она кивнула.

— Можно?

— Да.

Петр открыл последнее записанное в тетрадку стихотворение.

— Посвящено тебе, — сказала Маша, зарываясь в его подмышку как мышка в норку.

   Помни, стоя на краю обрыва,

   Мы с тобой калеки, наши крылья сломаны.

   Среди войны, красной грязи стонами

   Наши потоки текут теперь мимо.

   Мимо друг друга, многими жизнями,

   Прикрываясь, словно заборами,

   Нелюбовью железобетонною,

   Телами несбывшимися, голыми, стыдными.

   Я не могу память твою вылечить,

   Чтобы ты увидел, как мы, порванные,

   Лежим на бранном поле, воронами

   Изглоданные подсолнуха семечки.

   Когда-то я думала, что была оставлена

   Всеми на растерзание варварам,

   Пришедшим на мою землю карою,

   Испытанием божественным явленным.

   Но ты был со мной параллельными линиями,

   Воюя с теми же жадными убийцами

   И пустыми, страшными лицами,

   Разбивая их в кровь другою силою.

   Когда я думала, идти бессмысленно —

   Все равно в борьбе силы нет уже —

   Закрывал меня, неодетую,

   Саван света вязал ты мне спицами.

   Где ты был четыре тысячи лет адские?

   Ведь не здесь и не там. Вне времени?

   Под каким ты скрывался именем

   И куда спрятал сети рыбацкие?

   Не пора ли нам снова встретиться,

   Чтоб уйти с того поля бранного?

   Сбросить шлемы с чужими забралами.

   Вечность дымкою легкою стелется.

   Мы в оковах войны, мы связанными

   Ею летами, веснами, зимами

   Проползли уже многими жизнями

   На разорванном брюхе, грязными,

   Позабытыми, разворованными!

   Пробудись ты, вочеловеченный,

   Не ломай больше кости белые

   Раскуроченными снова войнами,

   Через войны глухими стонами,

   Заглушенными, одурелыми.

   Нам нельзя на Земле задерживаться,

   Она делает нас бешеными

   Псами яростными, но ослепшими,

   Богом проклятыми и отверженными.

   Я твою излечу память,

   Только если ты не забудешь

   Лик свой истинный, если сможешь

   Сохранить, на войне не оставить.

— Ты не представляешь, как точно ты передала все, что со мной происходит.

— Представляю, — тихо сказала Маша. — Ты останешься со мной?

— Да, я останусь с тобой. Но сегодня мне нужно вернуться домой: бабушка умерла, маме пока сложно