Вернувшись из плавания, Новиков-Прибой заканчивает начатую ещё в начале года повесть «Ухабы» и приносит её в журнал «Новый мир».

Отдавая рукопись Николаю Смирнову, одному из работников редакции, писатель чувствовал себя несколько смущённым, говоря: «Думаю, не пойдёт: толстые журналы меня не жалуют». Однако редактор журнала В. П. Полонский высоко оценил повесть как «подлинно революционное художественное произведение». Смирнов позвонил Алексею Силычу и сообщил, что повесть будет опубликована в очередном номере журнала. Позже Смирнов вспоминал, что, когда Новиков-Прибой пришёл получать авторский экземпляр журнала, радость его сквозила во всём: и в том, как он листал страницы, и в блеске глаз, и в улыбке, «придающей его лицу выражение юношеской весёлости».

Писатель в тот день задержался в редакции надолго, много рассказывал о своих скитаниях по белу свету, делился литературными планами, а узнав, что Смирнов — заядлый охотник, необыкновенно обрадовался. С тех пор они стали встречаться довольно часто — и в журнальных редакциях, и в издательстве, и в гостеприимном доме Новиковых, а главное — на охоте.

Николай Павлович Смирнов (писатель, критик, один из организаторов журнала «Охотничьи просторы») оставил интересные воспоминания «Новиков-Прибой среди друзей». Силыч, по его словам, всегда был окружён преданными ему людьми, которых и сам он нежно и искренне любил. Наиболее близок он был в те годы с П. Г. Низовым, П. А. Ширяевым и А. В. Перегудовым.

Павел Георгиевич Низовой (Тупиков), по словам Н. Смирнова, и по внешности, и по душевной мягкости напоминал интеллигентного столичного рабочего, каким он и был в прошлом, с юности работая в типографии. Повести и рассказы Низового отличались лирической мягкостью и своеобразной романтической окраской. Но им не хватало внутренней «крепости», кроме того, они далеко не всегда откликались на запросы современности, из-за чего произведения Низового были довольно скоро забыты.

Пётр Алексеевич Ширяев — профессиональный политик, долголетний эмигрант, многие годы принадлежал к партии эсеров, но в 1918 году, порвав с социалистами-революционерами, признал правоту большевизма в революции. Писать он, как и Новиков-Прибой, начал ещё в эмиграции. В послеоктябрьские годы известность Ширяеву принесла повесть «Цикута» о революционном подполье, затем в печати стали появляться его бытовые и охотничьи рассказы, а в начале 1930-х годов большую популярность снискала его книга «Внук Таль-они». В романе живописно и с большим знанием дела описывался быт «лошадников» — наездников, жокеев, любителей бегов.

Алексей Силыч шумно радовался, как он это умел, успеху друга, не уставая повторять: «Ух и здорово! После „Холстомера“ и „Изумруда“ — ещё одна живая лошадь в литературе…»

Александр Владимирович Перегудов, землемер по образованию, ещё в юности махнул рукой на свою профессию и полностью отдался литературе. Собратья по перу признавали его настоящим художником, трогательно влюблённым в красоту родной природы и умеющим эту красоту передать. Неистощимый балагур и шутник, чуточку похожий, как пишет Смирнов, на старинного «гудошника» из классической оперы, Перегудов, человек сердечной доброты, с первой встречи оставлял впечатление старого друга: так было с ним легко и весело.

Об Александре Владимировиче Перегудове очень тепло вспоминает сын Новикова-Прибоя — Игорь Алексеевич. Он пишет: «После смерти моего отца Александр Владимирович всю любовь к ушедшему другу перенёс на нашу семью. Продолжал часто бывать у нас в московской квартире, которую из-за гостей, посещавших или живущих в ней, его жена Мария Петровна остроумно назвала „турбазой“. По её инициативе мы завели альбом для посетителей нашего дома, желающих оставить в нём в прозаической или стихотворной форме свои записи». Больше всего в этой тетрадке было экспромтов Перегудова.

И. А. Новиков вспоминает: когда он был ещё ребёнком, Александр Владимирович завёл у себя в Дулёве двух козочек и козлика, назвав их Шерри, Бренди и Мускат. Козлика он решил подарить Игорьку. И привёз его к ним в Москву. Мускату у Новиковых понравилось: он с удовольствием прыгал на стол, диван, стулья и даже на шкаф. Мария Людвиговна не оценила шутки и отправила Александра Владимировича вместе с его Мускатом восвояси.

Алексей Силыч часто бывал у Перегудова в Дулёве. Там ему всегда хорошо писалось. Любил он поработать и физически. В своей «Повести о писателе и друге» Перегудов рассказывает:

Александр Владимирович Перегудов прожил долгую жизнь. Он умер в 1989 году в возрасте девяноста пяти лет. И до самых последних дней сохранял нежную привязанность к детям своего друга: Игорю Алексеевичу и Ирине Алексеевне, а также к их семьям. (Старший сын Алексея Силыча Анатолий умер в достаточно молодом возрасте в 1969 году, а Мария Людвиговна ушла из жизни в 1979 году.)

В доме Силыча бывали не только его близкие друзья — здесь всегда было много самых разных людей. Правда, попав сюда впервые, они всё равно очень скоро становились своими.

Демьян Бедный был не только одарённым стихотворцем, но и разносторонне образованным человеком. Он отлично читал — в подлиннике — сонеты Шекспира и стансы Гёте, цитировал отрывки из «Декамерона», приводил по памяти замечательные выдержки из русских былин и народных сказок, помнил наизусть целые строфы из Пушкина и Лермонтова.

«Тёплую струю дружелюбия и какого-то радостного света» вносила в «сборища» у Новикова-Прибоя Лидия Николаевна Сейфуллина.

Она относилась к Силычу, как и к некоторым другим писателям — Никифорову, Бабелю, Ларисе Рейснер, Зазубрину, Пермитину, — с подлинно дружеским чувством, которое не могло изменить или остудить ничто: ни литературная «опала», ни критические разносы, ни суесловие и злословие тех или иных «приятелей», не щадивших ради красного и острого словца ближнего своего.