С.К. только что вернулась с работы:

— На Петроградской стороне, в начале Кировского проспекта, три пожара. На проспекте ряд воронок, провода порваны, фасады побиты. С трудом добралась…

Сильное зарево пожара в направлении Эрисмановской больницы. То разгорается, то потухает… Неужели снаряд попал в больницу!

Люди говорят:

— Немец войска отводит, вот и бьет, — снаряды-то не увезти.

Из быта. Ленинградский детдом отправил в тыл сирот, маленьких детей…

Местные жители стали разбирать детей для усыновления… Усыновление происходило в исполкоме по акту, торжественно. Одной пятилетней девочке сказали:

— Вот твоя мама…

Девочка посмотрела серьезно:

— Это не моя мама. Моя мама убита в Ленинграде. (Сжалось сердце…)

Девочку взяла семья колхозника. Домик, огород, корова. Ребенок стал привыкать.

Когда через несколько дней воспитательница зашла ее навестить, девочка не вышла. Ее нашли в углу. Она забилась туда, сложила ручки и кричала: «Я не хочу в Ленинград, я не пойду!» Она боялась, что ее отвезут обратно, — ребенок привык к новым людям, которые подошли к нему человечески, ласково.

У детей при усыновлении меняют фамилию, и когда-нибудь уцелевшим родным, близким будет почти невозможно их разыскать.

Сегодня внимательно разглядывал город и вновь ощутил, как он изранен! Все больше и больше шрамов, брешей, дыр, ям, выбоин. У «Пикадилли» снарядом вырван целый кусок фасада — от подвала до второго этажа. Видны оголившиеся стены комнат, мебель. Снизу — заложено кирпичами, а выше — зияющие пробоины… Разбита вся садовая ограда у Аничкова дворца. В Михайловском саду вырваны куски решетки, и эти места безобразно зашиты досками и проволокой. Разбиты все фасады, выходящие на площадь Жертв Революции… Везде, везде нужен ремонт, большой, дорогой, прочный.

Десятый час. Опять близкий разрыв снаряда. Методический обстрел! Зарево у Эрисмановской больницы меньше. Сижу в темноте — окно открыто; обдумываю то, что еще надо сделать: 1) статью о летчиках для Чуковского, 2) призыв к молодежи в оккупированных районах Ленинградской области, 3) листовки.

Из городского быта (рассказ С.К. о старике макетчике, который строит ей макет «У стен Ленинграда»):

«Маленького роста старичок, известный всем ленинградским работникам театра. Эвакуироваться отказался… Комната разделена пополам — синяя и багрово-красная. На стенах — портреты всех лучших артистов города, десятки рисунков, гравюр и т. д. «Обожаю, знаете ли, редкости… В голодную зиму я, дистрофик, отдал последние пятьсот граммов хлеба за этот альбом и много дней сидел без хлеба. Желаете посмотреть?.. А этот диван я сооружал два года». Огромный диван, по бокам тумбы с ящиками. Выдвигается электрическая плитка, буфетик, откидывается столик для «дружеских встреч», сбоку выдвигается шкафчик с хрустальными графинами и рюмками; тут же отделение для платья, для белья и т. д. «И у Рузвельта нет такого дивана, — гордо заявляет он. — А живу я в другой комнате…» — и ведет меня в маленькую кухню, в которой стоит что-то вроде операционного стола — заменяет кровать. Под ним — маленькие красные туфельки. «Это кто-нибудь забыл?» — «Нет, это мои». Ноги у него действительно как у ребенка. «Окно у меня было разбито, я сделал деревянную решетку, вставил осколки, теперь и красиво и надежно». В комнате холодно, пахнет клеем… Одинокий, занятный человечек… Руки у него золотые, макеты делает блестяще».

Опять из быта. Наш, флотский, в Москве у него жена, отвык от нее: «Но люблю ее и буду преступником, если уйду к другой». В Ленинграде у него был настоящий роман, но он оборвал его. Теперь идут уже «психологические драмы»… Чем все это кончится — неясно. Но страсти глубокие…

Обо всем этом было бы интересно написать пьесу, повесть. Но умеем ли мы писать, глядя жизни прямо в лицо? Мы в плену собственных романтических представлений, вечного устремления ввысь. В плену молчаливо принятого всеми и оберегающего нас закона: «Сора из избы не выносить». Война объяснила всем, как важно главное, а не копошение в личной жизни. Но все, описанное мною выше, это о людях, которые сумели работать в осажденном городе, сумели выдержать, устоять! Я знаю их. Изобразить бы этих людей со всеми их свойствами, достоинствами и недостатками… Вероятно, это дело будущего…

15 сентября 1943 года.

Солнечно… Деятельность нашей авиации.

В 11 утра, по радио. Бои в Италии: 8-я английская армия спешит на соединение с 5-й американской. Опять Монтгомери против Роммеля, ныне командующего немецкими войсками в Италии.

Немецкое сообщение: «Гитлеровские парашютисты и эсэсовцы освободили Муссолини». Какой жест!

Мобилизация в Швейцарии.

В последние дни какое-то нетерпение. Всякая весть с Юга и радует и задевает. Там наступают, а мы?.. Сам себя успокаиваю: придет и час Ленфронта! И с ожесточением сажусь писать листовки для 7-го отдела. Хоть так ударить по гитлеровцам!

…7.40 вечера. Москва передает важное сообщение: «После двухдневных ожесточенных боев взят Нежин (город и железнодорожный узел) — важнейший опорный пункт немцев на путях к Киеву…» Салют Москвы!..

В последние дни настойчиво сверлит мысль: что же означают все эти мировые события? Куда идет человечество? Но разве мыслимо все определить?! Где-то за пределом ближайших двадцати пяти лет обрываются и самые смелые прогнозы.

О влиянии войны на творчество, душу. Мне кажется, что моя душевная жизнь мною самим сознательно стиснута — все подчинил войне, определенной задаче. Уходить в стороны, отвлекаться, позволять себе фантазии, духовные «пиры», буйства мысли, иногда пассивное созерцание — то есть то, что составляет богатство внутренней писательской жизни, — пока нельзя. Вместе с тем — в определенном плане, в заданном плане — идет обогащение опыта, души. Порой даже пресыщение. Но, конечно, духовный мир в широком человеческом смысле — творящий, вольный, жадный — у всех на замке. Эта война — наш великий долг, а если и страсть (жажда победы), то мрачная, безрадостная. Радость черпаешь только в чувстве будущего, то есть в созидании. Порой я это почти физически чувствую… Я любил колесить по стране, наслаждаться ее неизмеримыми пространствами, ее многообразием. А сейчас нельзя куда-то помчаться, «окунуться в мир»; нет былого ощущения пространства, полета. Не могу отделаться от ощущения блокады — сидит, проклятое! Но как мы потом рванем! Как надышимся ветрами морей и степей! Сколько будет написано, сделано!

Вечером, из репродуктора — московский концерт. Его заглушает гул самолетов… Вспышки — это