спускаться не торопилась, поэтому «лапушка» кокетливо занялась угощеньями. Гвоздь галантничал, сыпал любезностями, цитировал поэтов (всё больше себя), наконец опустил руку с плечика пониже, и еще ниже, и еще — подруга дней дорожных не возражала.

Со стороны, наверное, они смотрелись презабавно, точнее, презабавно смотрелся Гвоздь: в одних портках, рубахе да накинутом поверх плаще. Но что поделаешь, если остальное белье пришлось отдать прачкам — Дальмин понес и до сих пор не вернулся, верно, подыскал себе какую постарательней да помогает полоскать; поласкает и придет, хорошо, если не к утру, а то замерзнешь тут, в одной рубахе…

— Экий вы талантливый, господин Кайнор! — сытой кошечкой промурлыкала Талисса. — Ну почитайте же что-нибудь еще, что-нибудь романци… — Она осеклась, заметив, как поскрипывает лестница, но увидела, что это всего лишь господин Туллэк, и замахала руками: — К нам, присоединяйтесь к нам!

— А не помешаю?

— Наоборот! — оживился Гвоздь. — Присаживайтесь. Как ваша нога, господин Туллэк?

Подобное радушие удивило врачевателя, но виду он не подал.

— Благодарствую, вроде угомонилась.

— Где там наши спутники? Благородная графиня всё еще изволит плескаться в бадье?

— М-м… полагаю, да. Во всяком случае, когда я проходил по коридору, Айю-Шун стоял на страже у ее дверей.

— Снаружи?.. Ох, простите великодушно, привычка к площадным шуткам дает о себе знать. Выпьете чего-нибудь? Квас или что покрепче?

Врачеватель решил ограничиться квасом и парочкой уцелевших рогаликов.

— А еще, — добавил он, — когда я спускался, кажется, речь шла о поэзии. А ведь и вправду, господин Кайнор, вы бы напели что-нибудь.

Гвоздь оглядел зал «Единорожца», заполненный больше, чем наполовину.

У дальней стены бренчал на лютне худосочный, словно глист постящегося, юнец. Репертуар его — «Две псины и кот», «Ах рыцарь, рыцарь, кто тебя…» и «Платочичек мой» — вполне отражал нравы и вкусы здешних завсегдатаев: для дам-с, выражаясь языком Талиссы, «романцическая», для мужиков плясовая, для тех и других — похабная. Сейчас юнец настраивал инструмент, и обрывки мелодий меняли друг друга, как разноцветные шарики в руках умелого циркача.

За столами гомонили, выпивали, играли в кости, наконец, спали, припав небритой щекой к влажной столешнице. Тут и там сновали дебелые девахи в фартуках и с подносами, обнося клиентов харчами и выпивкой, собирая деньги и ловко уворачиваясь от шаловливых рук. На полу, усыпанном лежалыми опилками, нет-нет да пробегали крысы, достаточно наглые и смышленые, чтобы и в живых остаться, и пропитание себе добыть. Чем-то похожий на этих крыс мальчонка-конюх как раз поднимался по лестнице на второй этаж, он перехватил изучающий взгляд Гвоздя, вздрогнул и поспешил дальше.

— Напеть? — повторил Рыжий. — Можно и напеть.

Он поднялся, пересек зал и кивнул тощему лютнисту — тот подыграть согласился, углядев в этом какое-никакое развлечение средь серых будней терзателя струн. Гвоздь напел ему мотив — музыкант уловил и развил, на удивление быстро.

Первые же аккорды оказали на завсегдатаев действие, подобное вместительной кружке ледяной воды, выплеснутой за шиворот. И не потому, что мелодия была какая-то крайне изысканная — а просто новая, они новых лет пять, поди, в этих стенах не слыхали.

Под шкварчание сковородок из-за неприкрытой кухонной двери и шорох крысиных лапок Кайнор запел:

— Дорог бесконечных тончайшие нити —

вы держите прочно, зовете, маните.

Сумою бродяги и звоном монист вы,

как только осяду на месяц — мне снитесь.

Единственный до сих пор похрапывавший посетитель «Единорожца» — широкоплечий бородач с кулаками-каменюками вскинулся и сонно уставился на Гвоздя, почесывая затекшую шею.

— Дожди и метели, улыбки и плети…

Вы мне не сулите наживы и лести.

И каждый изгиб ваш — столетья, столетья…

И каждый мой шаг — первый? или последний?

Под деревом тем ли прилягу навеки,

во тьме ли, при свете? — вопрос без ответа.

Я вам благодарен, родные, за это.

Я волен, как ветер, — во тьме и при свете!

«Лютнист ритм держит, молодец. Правда, инструмент у него не из лучших, ну так и не в королевском же дворце выступаем, чего ты хочешь.

…О, а вон и графинька, помывшись, изволили снизойти нам, худородным. Ишь ты, встала на лесенке, глазенками сверкает песню, значит, слушает. Сейчас опять затянет «пре-елесть, пре-елесть»…

Ну и пусть затягивает, мне-то что за дело!»

Таверны, приюты, дворцы и хибары —

вы мне не нужны, дорогие, и даром.

Пусть даже догонит меня моя старость —

не сдамся, приму ее, словно подарок!

Встречаю улыбкою каждое утро.

И жизнь моя — мой случайный попутчик.

Мы с нею расстанемся скоро,

как будто и не было нас.

Таю тенью.

Забудьте…

Последний аккорд до неприличного долго дрожал в таверновом междозвучье; а потом…

— Дяденька, отпустите, больно ведь! — Это, значит, вместо аплодисментов.

Музыкант аж лютню свою выронил — с перепугу решил, наверное, что это она кричит. Но кричал мальчишка-конюх, чье ухо, цепко зажатое смуглыми пальцами Айю-Шуна, уже начало наливаться цветом спелой клубники.

Чернявая резко повернулась к тайнангинцу:

— В чем дело?

Но ответил не он, а Маталь, выглядывавшая из-за плеча (точнее, из-за пояса) Айю-Шуна:

— А правильно! А чего он?!

— Кто «он» и что «чего»? — кажется, начала злиться графинька.

— Этот мальчишка был в комнате господина Кайнора, — пояснил наконец тайнангинец. — Думаю, он собирался что-нибудь оттуда стащить.

Айю-Шун тряхнул конюха, тот неловко взмахнул руками и выронил чашу, которую прятал под курткой.

— Вот видите, госпожа!

— Вижу. — Чернявая подняла чашу и повертела ее в руках: это была недорогая безделушка, изготовленная из кости, с резными фигурками по кругу и ручкой-змеей. Чаша принадлежала господину Туллэку, что тот и подтвердил приглушенным восклицанием.

— Простите его, госпожа! — вмешался хозяин «Единорожца», вороватый и наглый тип по имени Патур Плешивый. — Я сам накажу мерзавца, он у меня неделю будет спать только стоя, вот увидите!..

— Надеюсь, не увижу, — холодно прервала его чернявая. — В наши намерения не входит задерживаться здесь столь долго.

— И это правильно, — поддержал ее Гвоздь. — Не стоит повторно вводить мальчонку во искушение нашими сокровищами, а? Да и нам не пристало совершать подобные подвиги.

Он подмигнул Талиссе и мысленно показал Патуру кукиш. Аукнется Плешивому тот день, когда он решил нажиться на труппе бродячих артистов — о которых небось уже и помнить забыл.

— И вообще, — кашлянул Гвоздь, — не мешало бы, господин Туллэк, сходить наверх, проверить, не упер ли еще чего нашего кто-нибудь