Суворцев тяжело поднялся и неспешно поехал в Кремлевские палаты.

Всесильный Борис Морозов принял его как всегда, почтительно и спокойно. Взял протянутое ему письмо пана Мнишеха. Хмурясь, прочитал слезную просьбу пана, сложил, бросил на заваленный бумагами стол.

– Зачем письмо привез?

– Хочу отправить портрет Марины к отцу, – признался Суворцев, прижимая вспотевшую ладонь к резво застучавшему сердцу и с трудом переводя дух. – Только людей зря губить не желаю. Есть верные слуги, но если поймают с такой ношей – на дыбу отправят.

– Отправят, – хохотнул Морозов, но проницательные темные глаза не смеялись, оставаясь холодными и внимательными. – Непременно отправят. А на дыбе верные слуги тебя оговорят. Нашим толстосумам только дай повод – такое раздуют, свет станет не мил…

– Борис Иваныч, – тоскливо протянул Суворцев, – сделай милость, отправь ты этот портрет отцу Марины…

– Да, пожалуй, отправлю, – молвил Морозов и легко прошелся по богато убранной комнате, – что один портрет сделать сейчас может?

Дошел до оконца, повернулся на носках, оглядел Суворцева незаметно из-под опущенных век. За пролетевшие пять лет сильно сдал Борис Борисыч. Не раз и не два просил он Морозова отпустить его из Кремля, но тот только шутками отделывался и все про пять пальцев, в кулак крепко сжатых, твердил. Может, и впрямь, пора пришла отпустить на покой помощника?

– Помню, как Марфа все молилась пред иконой Божьей Матери в ссылке, – неожиданно сказал Суворцев, – часами на коленях простаивала, за благополучие сына прося. Говорила: «Если нужна жертва – меня выбери, а от сыночка отклони все несчастия, мне силы на борьбу за него дай, меня наказывай, а на него благость свою пролей»…

– Молитва матери многое может, – согласно вымолвил Морозов, уже в открытую, не таясь, пристально глядя в глаза Суворцеву.

– Сон мне каждую ночь один и тот же снится, – морщась, сквозь силу проталкивал слова, признался Морозову Суворцев, лицо дернулось непроизвольной судорогой, – что тащу малыша к виселице…

– То сон, – быстро и ласково перебил его Морозов, и Суворцев понял, что и того жгут воспоминания о злодействе давнем. – Ты прости, Борис Борисыч, о снах некогда толковать мне, дел много…

Вздохнул протяжно боярин Суворцев, поблагодарил всесильного соправителя и покинул Морозовские хоромы. А Борис Иванович долго сидел, уставившись в угол залитой весенним солнцем комнаты и бездумно теребя ухоженную черноволосую бороду.

Ишь ты, Суворцев-то не послушался царского указа, сохранил портрет любимой Маринки, хотя знал: головы можно лишиться за ослушание. Что стоглавый собор приказал? Все иконы заново переписывать, а старые беспощадно сжигать. Дескать, иконописцы совсем законы иконописи забыли, вместо светлых набожных икон еретические парсуны малюют, стыд позабыв.

Уважит Морозов просьбу Суворцева, отошлет портрет в Самбор.

Два дня назад родилась у всесильного московского боярина Бориса Ивановича дочь. Жена, ближние боярыни, няньки да приживалки чуть умом не тронулись от страха – что ожидать от сурового отца? Известно, он сына-первенца ждал, наследника, а тут такой конфуз – девка.

Испуганная кормилица подала дрожавшими руками Морозову тугой спеленатый кокон. Из-под белого платка показались два голубоватых глазка, беззубый ротик распустился улыбкой, и боярина Морозова пронзило неведомое ранее чувство беспредельной любви к шевелящемуся теплому комочку. Еле сдерживая слезы умиления – не дай бог, кто увидит! – дотронулся осторожненько до розовой атласной щечки, недоуменно думая про себя, что однажды этот комочек, попискивающий у него в руках, расцветет и превратится в молоденькую барышню.

Боярин даже зубами скрипнул – уже не любил того молодца, который осмелится отнять у него дорогую дочку. Накла-а-а-няется ему в ноги молодой жених, прежде чем ее получит, а если кровиночку чем обидит, Морозов негодника в порошок сотрет, в землю живым зароет. Вот как! Дочку, как пан Мнишех, замуж в далекие края нипочем не отдаст – здесь будет жить, под присмотром отца-матери. Даже, если полземли на блюдечке жених в подарок принесет.

Морозов потянулся всем большим, здоровым телом.

За окном веселилась капель, таяли ноздреватые черные снега. Пробежала ватага ребятишек с уроков. Шумели, пострелята, прыгали, кричали.

Без детских голосов одиноко, плохо в дому, даже в царском. Марфа, умница, школы воскресные да церковные быстро заставила открыть при своем монастыре, не дожидаясь особых указаний и великих перемен. Просто нашла наставников, у сына-царя заручилась поддержкой и – начали школы работать.

Боярин проводил детишек враз повеселевшими глазами. Когда видел вот такую мелюзгу, понимал, зачем работал до шума в ушах и рези в глазах, для них, сыночков-дочек, ничего не жалко: ни жизни, ни здоровья. Не хотелось бы плакаться в старости, как несчастный пан Мнишех, да выпрашивать у сильных мира слабое утешение в одинокой беспомощности – портрет умершей дочери.

Хорошо быть у власти, при деньгах, при силе. Но лучше всего – быть в такой славный, радостный, весенний день – живым…

Поездка в Москву получилась бестолковая. Коровина я так и не нашла, он как в воду канул, у Сергея не прекращались разборки с бывшей женой, Вацлав бегал неизвестно где, да еще на Москву обрушился дикий холод, и все мои мальчики вернулись в солнечную Калифорнию простуженные, кашляющие и непрерывно чихающие.

Уже перед самым вылетом домой отзвонился Мур.

– В Цюрихе ничего не нашел, – грустно поздоровавшись, огорошил меня неожиданным известием. – Ни на имя Алексея, ни на имя Елизаветы ячейки в банках нет.

– Как это – нет? – возмутилась я. – Мое имя на английском может быть написано в разных вариантах…

– Перепробовал все, – перебил меня Мур. – Ничего нет.

Как же так – ничего нет?

– Приезжай поскорее, соскучился, – нежно попросил Мур и отсоединился.

После возвращения из Москвы на меня навалилась куча дел. Я засунула дневник Марины подальше от глаз в секретер, за старые счета, вытащила из гостиной ее портрет и постаралась забыть обо всей истории.

Прошла неделя. Мур заезжал пару раз, но нормального общения не получалось – мои мужчины грипповали, куксились, вяло переползали с одного лежбища на другое и капризничали.

Только ребята стали поправляться, с простудой свалилась я. Поднялась температура, череп залило свинцом, а разговаривала я так, как будто родилась с волчьей пастью.

Как-то под вечер, когда темнело за окнами и все рассеялись по комнатам, я лежала, уютно закутавшись и пригревшись на старом продавленном кухонном диванчике, подремывая и прислушиваясь одним ухом к тому, что передавал History Chanel.

Оказывается, по мнению многих ученых, наша планета – живое существо и, как всякая другая живая субстанция, подвержена старению. Как и у людей, старость планеты сопровождается болезнями: в ближайшем будущем Землю будут сотрясать землетрясения, цунами и пожары, что в конечном счете приведет к ее самоуничтожению. Кажется, после падения одного особо крупного метеорита или астроида начнутся ужасные пожары – все небо от Мексики до Калифорнии будет красным и днем и ночью. Океанская гигантская волна накроет побережье вместе с городами и – заключительный аккорд – в итоге планета расколется на мелкие кусочки и черная дыра поглотит ее.