– Без сомнения, – сказал он.

– А за таким правлением следовать то должна, думаю, олигархия.

– Какую же форму называешь ты олигархией? – спросил он.

– Олигархия, – отвечал я, – есть правление, основывающееся на переписи и оценке имения, так что в нем управляют богатые, а бедные не имеют участия в правлении.

– Понимаю.

– Так не сказать ли сперва, как совершается переход из тимархии в олигархию?

– Да.

– Хотя этот переход виден даже и для слепого.

– Какой же он?

– Та кладовая, – отвечал я, – у каждого полная золота, губит это правление, потому что богатые сперва изобретают себе расходы и для того изменяют законам, которым не повинуются ни сами они, ни жены их.

– Вероятно, – сказал он.

– Потом, по наклонности смотреть друг на друга и подражать, таким же, как все они, делается и простой народ.

– Вероятно.

– А отсюда, – продолжал я, – простираясь далее в любостяжании, граждане чем выше ставят деньги, тем ниже – добродетель. Разве не такое отношение между богатством и добродетелью, что если оба эти предмета положить на двух тарелках весов, то они пойдут по противоположным направлениям?

– И очень, – сказал он.

– Итак, когда в государстве уважаются богатство и богатые, тогда добродетель и люди добродетельные находятся в унижении.

– Явно.

– А что уважается, то бывает предметом подвигов, напротив неуважаемое остается в пренебрежении.

– Так.

– Стало быть, на месте людей, стремящихся выдвинуться и честолюбивых, теперь являются любостяжатели и любители денег. Теперь в государстве начинают расточать похвалы, удивляться и вверять власть богатому, а бедного унижают.

– И очень.

– Не тогда-то ли постановляют закон олигархического правления, определяя форму его множеством денег? Так что чем больше их у кого, тем выше его олигархия, а чем меньше, тем ниже. У кого же богатства, требуемого цензом, не имеется, те, как уже сказано, и не допускаются к власти. Такое правление или осуществляется силою оружия, или еще прежде, устанавливается страхом. Не так ли?

– Конечно, так.

– Установление-то, можно сказать, таково.

– Да. Но каков образ-то этого правления? И какие, как было выше замечено, имеет он недостатки?

– Во-первых, вот каково может быть его определение, – сказал я, – соображай-ка. Если бы управление кораблями кто-нибудь подчинил цензу, а бедному, хотя бы он был и очень искусен в кораблевождении, не вверил этого дела.

– Худое было бы кораблеплавание.

– Но не то же ли нужно сказать и о всякой другой власти?

– Я думаю.

– Кроме власти в государстве, или то же и в государстве?

– Даже тем более, – сказал он, – чем труднее и выше эта власть.

– Ведь и одно это было бы величайшим недостатком олигархии.

– Видимо.

– Что же? А другой недостаток меньше этого?

– Какой?

– Тот, что в подобном государстве неизбежно не будет единства, а в нем как бы будут два государства: одно из людей бедных, другое – из богатых, и оба они, живя в том же самом месте, злоумышляли ли бы друг против друга.

– Да и немало, клянусь Зевсом, – сказал он.

– Но, может быть, хорошо то, что они не в состоянии будут вести войну, ибо принужденные пользоваться вооруженною чернью, будут бояться ее больше, чем неприятелей, либо, не пользуясь ею, сами в военное время окажутся поистине олигархами и, будучи сребролюбивы, не захотят взносить деньги.

– Это нехорошо.

– А помнишь ли, мы прежде порицали, что в таком правлении одни и те же лица занимаются многими делами – и возделывают землю, и собирают деньги, и воюют: правильно ли это, по твоему мнению?

– Отнюдь нет.

– Смотри же, – из всех этих зол, разбираемое правление не примет ли первое следующего, величайшего?

– Какого?

– Всякому в нем позволено свое продать, либо приобрести, что, продает другой. И продавший живет в государстве, не будучи никаким его членом: ни промышленник он, ни мастер, ни всадник, ни тяжеловооруженный воин, но называется бедняком и неимущим.

– Первое зло, – сказал он.

– Ведь в олигархических-то правлениях это не возбраняется, а иначе в них не было бы того, что когда одни преизобилуют богатством, другие впадают в крайнюю бедность.

– Правильно.

– Сообрази же следующее: вот, быв богачом, такой-то прожился: велика ли от этого была тогда польза государству в отношении к тому, о чем мы сейчас говорили? Или он только казался правителем, а на самом деле был и не правитель, и не подчиненный, но расточал готовое богатство?

– Только казался, – отвечал он, – а был не иным кем, как расточителем.

– Хочешь ли, мы скажем, – спросил я, – что как в соте трутень составляет болезнь пчелиного роя, так и этот в жизни, подобно трутню, есть болезнь государства?

– И очень, Сократ, – сказал он.

– Не правда ли, Адимант, что всех летающих трутней Бог сотворил без жала, а между пешими – одних тоже без жала, иных же с сильными жалами? И неправда ли, что те, – без жала, доживают до старости бедняками, а из снабженных жалом все, какие есть, называются злыми?

– Весьма справедливо, – сказал он.

– Стало быть, явно, – продолжал я, – что бедные, каких видишь в государстве, суть не что иное, как спрятавшиеся в этом месте воры, отрезыватели кошельков, святотатцы и мастера на всякое подобное зло.