– Я же объяснил. Мне у вас долго нельзя.

– Понял я… Просто оно, и правда, как-то одно на одно, – почти в ухо мне орет. – Ну, а у Франкенштейна как? Круто, что он, услышав о твоей ситуации, вызвался…

– Да пошел он к черту, – выдаю без всякой злобы. – Такой же душный дома, как и в академии. Даже хуже. Но я, зашквар признаваться, привыкаю, – прерываюсь, чтобы хлебнуть пива. Хорошо, что темно – не видно мою красную рожу. – Знаешь, Курочкин временами умные вещи транслирует. Временами! Не всегда, конечно… – вздыхаю. – В общем, почти не задалбывает его бубнеж. Уживаемся. Хоть я и не понимаю, на хрена ему все это нужно? – не первый раз задаюсь этим вопросом. Ответа не нахожу. Кроме как… – Стоит признать, наверное, Франкенштейн из той верхней касты – человечище. Сейчас выкупаю, что во всех наших конфликтах гондоном только я был. А он типа… Как это… Он реал без всякого помогает. Тупо безвозмездно.

– Согласен.

– Но методы у него, как ни крути, чаще всего ебучие.

Чара ржет и встает, чтобы достать из холодильника новую бутылку. Уже открыв дверцу, жестами мне предлагает. Мотаю головой, отказываясь. А потом все же киваю. От второй точно не ушатает.

Кажется, все идет своим чередом. И даже прилетевшее от отца сообщение никаких эмоций не вызывает. Сцепляя зубы, показываю Чаре.

Ренат Ильдарович Бойко: Можешь вернуться в квартиру.

Все как раньше. Если «папочка» доволен моим поведением, проявляя великодушие, бросает кость. Только я больше на такое не ведусь. Для меня все закончилось. Точка. Даже отвечать охоты нет. Тупо игнорирую. Пусть строчит, что пожелает. Пардон, но похуй.

Этот здравый похуизм слетает, как крыша в штормовой ветер, когда дверь в очередной раз открывается, и в гостиную Фили входит Любомирова. Пытаюсь тормознуть реакции, но… Вижу ее, и все, что старательно предавал сухой заморозке, рвется из стратегического заточения и разлетается по груди громадными горячими неконтролируемыми сгустками эмоций. Нехватка кислорода. Смертельная остановка сердца. Глаза в глаза. Безумный рывок. И все, блядь. Понеслось.

Варя улыбается. У меня все, на хрен, порвало, а она, мать вашу, как ни в чем не бывало, улыбается. Идет в мою сторону. По пути с кем-то здоровается и перекидывается какими-то репликами. Если бы не зрительный контакт и целенаправленное движение в мою сторону, словно и не из-за меня здесь. Хотя, может, и не из-за меня… Чара присвистывает. Поднимается и, бросив Любомировой «привет», куда-то линяет.

Сука, я, безусловно, не сопля… И все-таки, когда она занимает стул Чарушина, размазывает. Пиздец, как размазывает. Смотрю исключительно перед собой. Якобы лениво подношу бутылку ко рту. Расширяя ноздри, вдыхаю солод и хмель, чтобы ненароком не захватить ее запах. Выдерживая хладнокровие, совершаю глоток.

– Привет!

Голос ее пробирает. Задевает все нервные окончания. Безбожно прошивает током.

– Привет, – отзываюсь сухо. Приказывая себе повернуться к ней, тем же спокойным тоном спрашиваю: – Как ты?

Прежде чем ответить, сжигает меня взглядом. Дотла, вашу мать. Говорить ничего не надо. По глазам все понятно. И, как я ни стараюсь, знаю, что выдаю не меньше. С неутолимым голодом жадно, почти свирепо окатываю ее бушующим пожаром. Поглощаю.

Варя зацикливается и задыхается. Нервно облизывает губы и резко вдыхает. Сука, ни одна фотка, даже видео, не сравнится. Меня, блядь, просто подрывает. Как я, на хрен, должен это пережить?

– Я нормально, – произносит, наконец, Любомирова. Убеждаю себя, что торчу на ее губах, чтобы вовремя разбирать звуки в царящем вокруг нас грохоте. На глазах – чтобы считывать подтверждение того, что говорит. Но проблема в том, что сердце выдает едва ли не больше шума, чем долбаная стереосистема Фили. – А ты как?

С оттяжкой доходит этот вопрос.

– У меня все пиздато, – высекаю намеренно грубо и уверенно.

Соррян, блядь. Выгребаю, как могу.

– Ясно, – кивает Варя. Моргает и неожиданно подается ближе. Не успеваю сгруппироваться и скрыть реакции, когда запахом ее обдает. Дергаюсь и резко вдыхаю. Она так же быстро опускает взгляд вниз. Смотрит куда-то на мое плечо, но дистанцию не увеличивает. – Раз и у тебя, и у меня все в порядке… Мы можем сейчас быть просто друзьями?

Проходит несколько затяжных секунд. Любомирова поднимает ресницы. Возобновляя контакт, будто на слабо меня берет. И я вроде как вынужден выдать какой-то нейтральный ответ.

– Можем. Но не стоит.

– Можем, – зацикливается на первой части. – Это главное. Можем – значит, будем. Друзья, – изрекает голосом заправского судьи. Интуитивно понимаю, что угодил в капкан, но всего масштаба бедствия не осознаю, пока Варя не добавляет: – Потанцуй со мной, друг.

Нельзя.

© Кирилл Бойко

– Нельзя, – резко бросаю я.

Знала бы Варя, с каким трудом выдыхаю это долбаное запрещающее слово. Ненавистное. Удушающее. Мучительное. Пытаюсь убедить себя, что только оно и осталось у нас. Но это ведь неправда. Сука, конечно же, неправда.

«Варя велела передать, что любит тебя…»

И вот она рядом. Рядом со мной. По ощущениям, не меньше четверти часа прошло, а я все не могу поверить в то, что все происходит в реальности. Сознательно ведь ограждал себя от встреч. Понимал, что если увижу, не вывезу. И вроде бы за три недели успел подлататься, как-то смириться с текущим положением и накопить то, чего у меня никогда не было – терпение. Куда все это сейчас делось? Как я должен все разрулить, если с тех пор, как посмотрел на Любомирову, даже взгляда от нее оторвать не способен?!

Вижу, что ее мой ответ задевает. Но… Она улыбается.

– Почему нельзя? Кто тебе не разрешает?

Дразнит меня в своей обычной центурионовской манере, а попадает ведь в самую точку. И снова мне нечем дышать. Снова останавливается отданное ей сердце. Жаль, ненадолго. Когда снова срывается, физически больно становится. Кажется, все пространство только оно забивает. Ни одного гребаного свободного миллиметра не оставляет. Как тут дышать, если все перекрыто? Сдохнуть проще. Если бы я только умел сдаваться.

На самом деле за танец нас, безусловно, никто не распнет. Можно было бы сделать это действительно в рамках приличия. Но, черт возьми, я же себе не доверяю! Если прикоснусь, существует большая вероятность, что весь контроль на хрен полетит. Вот поэтому нельзя. Но Любомировой это объяснить сложно.

– Не смешно, Центурион.

– Очень смешно!

Сама же не улыбается. Блеск в глазах приобретает иной оттенок. Больно ей. Мне, блядь, тоже. Принимаю ведь. Ее всячески уберечь пытаюсь, но Варя же не понимает.

Придется быть подонком.

– Просто не хочу. Так понятно?

Все реакции заторможены. Вижу лишь ее лицо. Оно становится грустным. Закусывая губу, Любомирова пытается вернуть себе самообладание. А мне, блядь, в очередной раз охота наплевать на все и просто обнять ее. Давлю бутылку до дрожи в перенапряженных мышцах. По ним же новая порция жара ползет, пока в какой-то момент не приходит оцепенение. Спасительный паралич. Жаль, весьма кратковременный.